[indent]Ему говорят: “убей”.

[indent]Ему говорит это Сара.

[indent]О Саре он не знает ничего, кроме того, что она, собственно, Сара (что совсем не точно), что она блондинка и что она, судя по всему, всаживает по полпачки табака в день, потому что голос ее — низкий, посвистывающий и хрипящий, как фонограф с неисправным динамиком.

[indent]Саре, как выясняется, абсолютно плевать на патоку в его голосе и уж тем более ей плевать на это его заискивающее: “а что насчет человечности и чистоты духовной?”. Сару, видите ли, не ебет. Сара — баба из кремня и стали. Сара внимательно смотрит на него бледными своими глазами и медленно, по-змеиному моргает, а потом вдруг улыбается, тепло так и нежно, что Закари сразу понимает — еще немного и ему пиздец.

[indent]Сара складывает руки на столе и доверительно склоняется ниже, и еще раз, по слогам, как для идиота, повторяет переданный откуда-то свыше приказ. Она говорит свое непреклонное “убей” (без всякого намека на пояснения, само собой), а потом придвигает к нему фотокарточку с неясным, смазанным изображением, в которое Закари всматривается, будто дальнозоркий, щуря разноцветные глаза.

[indent]На придвинутой карточке: моложавый пацан, застывший с каким-то нелепо-удивленным выражением на лице. Темные, растрепанные волосы; темные, уставшие глаза; рабочая роба, мешком висящая на худощавом, вытянутом теле. Пацан смотрит чуть левее объектива, явно не замечая его, сосредоточенный на каких-то своих мыслях и абсолютно точно не выглядит как человек заслуживающий смерти. Пройди Закари мимо, он бы не обратил бы на него внимания.

[indent]На обороте карточки написано имя.

[indent]Терри — читает Закари.

[indent]Читает и думает о том, что даже имя у него совсем неподходящее для того, кто мог бы заслуживать смерти.

[indent]Сара (невосприимчивая, хладнокровная сука) перебирает пальцами по столу и косится на часы над входной дверью, а потом опять напоминает ему о смысле происходящего, словно желает убедиться в том, что он все понял и что сказанное ему не послышалось.

[indent]Закари смотрит на нее исподлобья, поглаживая фотокарточку по жесткому уголку. Закари медленно, неохотливо кивает, придвигая к переносице съехавшие очки. Закари выглядит напряженным только самую малость, но на деле думает о том, что никакое угнетение не стоит человеческой крови.

[indent]Дерьмо все это. Дерьмо, блажь и провокация.

[indent]Сара бархатно говорит: “убей”.

[indent]Сара нежно говорит: “к р а с н ы й — цвет крови, раскаленной стали и революции”.

[indent]Сара вкрадчиво говорит: “ты ведь наш брат, Чева, не подведи свою семью”.

[indent]И Закари кивает ей вновь и вновь, одним только чудом давя в себе разъедающее изнутри желание брезгливо скривится на эти ее агитационные выпады и мнимую семейность. Она оставляет его в одиночестве (он даже не пытается проводить ее взглядом), с зажатой в пальцах фотокарточкой (он сожжет ее ровно через семнадцать минут) и мыслями о том, что нервозность его — продукт распада не какого-нибудь пресвятого гуманизма, а банального страха за себя, из-за трезвого и отчетливого понимания того, что такие поступки никогда не проходят бесследно, и никакую кровь невозможно смыть с рук полностью. У всего есть последствия. У всего этого тоже будут последствия.

[indent]Он думает об этом все последующие шесть дней. Думает об этом почти постоянно и без продыху, нервно ежась всякий раз, когда вновь и вновь спотыкается об эту мысль, которую хотел бы выбросить из головы, как плохой сон.

[indent]Сарино хриплое “убей” звучит в голове его эхом тревожного набата.

[indent]Сарино хриплое “убей” ужасно мешает ему сосредоточиться.

[indent]Всякая работа за какую он берется выходит из рук вон плохо, просто отвратительно. Когда подсознание вновь поднимает в его голове целину дерьма и праведного ужаса, Закари роняет хромированный молочник на стол, не чувствуя того, как горячее молоко плещет на запястье. Он поворачивается к Крису и говорит что-то вроде: “я отойду минут на десять, остаешься за старшего” и Крис кивает, ничего не спрашивая. Умный-умный Крис, замечательный мальчик.

[indent]Закари оставляет кипящую работу позади и малодушно сбегает, просачивается сквозь галдеж на кухне, мимо одной из курящих поварих и, не слыша кольнувших в спину слов приветствия, выскальзывает за дверь черного хода, вырываясь в квадрат-колодец заднего двора в надежде на то, что холодный воздух хоть как-то отрезвит его.

[indent]На самом деле это совершенно не помогает.

[indent]Воздух — зябкий и зловонный, — ничуть не спасает, но Закари не уходит. Он плотнее кутается в спешно накинутую на плечи кофтенку, прячет нос в низком воротнике и подобрав фартук, садится на щербатые ступени, слепо смотря куда-то перед собой. В такие моменты он почти жалеет о том, что не курит, быть может, сейчас это было бы ему полезно.

[indent]Впрочем, отрешиться от мира он не успевает, и одиночество его оказывается не таким уж одиноким. Он не знает, сколько проходит времени, но в себя приходит только тогда, когда видит подкатившийся к нижним ступеням мяч, а после слышит цокот когтей по камням.

[indent]Их зовут Волк и Святоша.

[indent]Черный, крупный и кудлатый Волк с красной веревкой вместо ошейника на шее; и куда более миниатюрная, серошкурая и удивительно пушистая Святоша, с повязанной на шею голубой, подыстрепавшейся лентой. Волк и Святоша — прикормленные Владовым уличные псы, которых тот уважил и приручил, и которые теперь ни на шаг от него не отходили. Волк и Святоша всегда ошивались где-то рядом с “Витражами”, и где-то рядом с ними всегда ошивался Владов, который успевал присматривать за всем и всеми в этих (и не только) стенах.

[indent]— Замерзнешь, Чева. Сидел бы спокойно за своей наканифоленной стойкой.

[indent]— Ах, если бы, дорогой. Покой — прерогатива постояльцев Мемориала, а я пока что теплый и даже недурно пахну.

[indent]— Все ехидничаешь, значит.

[indent]Закари согласно хмыкает, пожимает плечами и поднимает взгляд на вышедшего из дворовых потемок Владова.

[indent]Непомерно крупный и рослый, он, как и всегда, улыбается в густую с проседью бороду и чадит дешевой цигаркой, лениво почесывая своих псов по загривкам. Владов — их "вечный" охранник и тот из людей, каких многие опасаются из-за одного только их внешнего вида. На деле же Владов достаточно добродушен и крайне мудр, всякий раз подкидывая ему (всем им) пищу для размышлений. Он крайне занимательный, крайне умный и, на удивление, крайне непримечательный.

[indent]Владов подходит чуть ближе, щелчком отбросывает окурок далеко в сторону, накидывает ему на плечи свою тяжелую, по-уютному теплую куртку и тяжело опускается рядом, вытягивая поврежденную ногу.

[indent]— У тебя лицо человека, вмазавшегося в некоторое дерьмо, знаешь?

[indent]Закари сдавленно мычит и отрицательно мотает головой, пряча свое “красноречивое” лицо в чаше сложенных ладоней. Он затравленно смотрит на Владова сквозь пальцы раз и другой, в надежде на то, что тот в итоге все же оставит его в покое, но он лишь неспешно раскуривает еще одну цигарку и звонко цыкает, отрицательно качнув головой с какой-то ненормально умиленной улыбкой, будто не с ним говорит, а с малолетним дитем.

[indent]“Сегодня недостаточно убедительно, пацан” — без слов, одним только взглядом говорит ему Владов и Закари сдается, даже не пытавшийся сопротивляться.

[indent]— Я не могу рассказать всего…

[indent]— Никто и никогда не может рассказать всего, Закки-Зак. Это ясно. Просто скажи, что тебе нужно, может я смогу что-то придумать.

[indent]После канализационного коллектора, ввалившись в относительную тишину практически смолкшей на ночь котельной, Закари чувствует себя заново родившимся. Он действительно не рассказал Владову ничего, кроме того, что ему каким-то образом нужно влезть в Госпиталь незамеченным. И Владов — с его проницательностью и пониманием даже тонких материй, — даже бровью не повел, слушая его совершенно неубедительные, глупые увещевания и оправдания, которыми Зак частил через слово, никак не способный сконцентрировать на сути проблемы.

[indent]Владов тогда молча ушел, а к полудню следующего дня так же молча передал ему планы и схемы, нарисованные странно и словно бы на коленке, но достаточно понятные даже для обывателя.

[indent]Закари абсолютно уверен в том, что существует путь, куда более простой и куда менее затейливый, но все же решает перестраховаться и прогуляться среди гудящих, шипящих горячим паром труб. Проникнуть внутрь оказалось не так сложно.

[indent]Куда сложнее теперь было понять, что нужно делать дальше, потому что плана самого здания, равно как и внутреннего, интуитивного компаса в нем не существует в принципе.

[indent]Зато понятно было то, что ему нужно найти несчастного, непонятно чем кому-то не угодившего Терри, который, судя по всему, прямо сейчас находился где-то в Госпитале. Всем пациентам, как помнит (весьма неточно) Зак, заводятся карточки, в которых наверняка прописывается привязка к какой-либо палате. Сама карточка, по логике, должна находиться в Архиве или какой-нибудь ьам Картотеке. Осталось только понять, как их найти в этом хаосе дверей.

[indent]О том, что он будет делать после, когда (если) все-таки найдет то (того)0, что ему нужно, он старается не думать, привыкший решать проблемы по мере их поступления.

[indent]— И как я дожил до подобного дерьма, интересно…

[indent]Шипит себе под нос Зак, аккуратно выглядывая в сумрачный, пустой коридор. Лишь где-то вдали едва слышно гудит электричество, но никаких разговоров, никаких признаков чьего-либо присутствия — ничего такого вокруг не слышится и не наблюдается.

[indent]Он аккуратно прикрывает за собой дверь котельной и выходит в коридор, озираясь по сторонам в поиске внутреннего плана помещения, найдя и рассмотрев который, следует в предполагаемо нужную сторону, стараясь ступать как можно тише и замирая всякий раз, когда слышит что-либо подозрительное.

[indent]Это будет крайне неспокойная ночка.

Отредактировано Закари Чева (2020-03-18 00:42:25)

Вильгельм нервничал.

И это был не обычный невроз от накопившейся работы, от туго соображающих подчиненных, от того что второй капитан Дикинсон еще (о ужас) дышал. Нет. Этот нервоз был особенным: такой появляется в те моменты, когда ты уже не в силах контролировать ход собственных мыслей. Когда даже в молитвенном шепоте произнесенные слова сбиваются мелькнувшим давно забытым образом в памяти. Когда помогают лишь заветные пилюли в пузырьке из темного стекла. Интересно, стекло делают темным, чтоб защитить лекарство от солнечных лучей или же просто, чтоб ты не видел, сколько уже было выпито таблеточек «до», чтоб не пугаться собственной зависимости? Но вот, к примеру, Лиза профессионал, она давно не боится самой себя. Фишер определяет количество лекарства, даже не заглядывая в баночку - лишь взяв ту в руку, по весу.

Вильгельм, может, пока что уступал даме в этом, но Лиза замечала, что не так уж и много оставалось ее начальнику до этой самой стадии, когда ты боишься трезвым закрыть глаза. И начинаешь прибегать к способам альтернативной фармацевтики. По крайней мере, Фишер думала так. Но даже если она и ошибалась, и Вильгельм уже достаточно глубоко познал все прелести наркотического трипа, то кто она такая, чтоб осуждать? Уж кто-кто, а Лиза отлично знает, что ночные кошмары поутру не так страшны. И что такого в том, чтоб помочь себе дожить до рассвета чем-то выписанным (а иногда и нет) по рецепту?

Ее мысли текли под аккомпанемент рвущейся бумаги и крепкой ругани. Лиза не знала, что именно желал получить Вильгельм от экзарха, но чувствовала, что это еще не конец. Она готова поставить все свое жалование, что к концу недели, Вильгельм предложит ей либо выпить чаю, либо взять с собой перьевую ручку.

У любой пары, которая находится на особенном уровне в отношениях, есть кодовые фразы, понятные только им самим, а для окружающих это лишь бытовой диалог. Вот например, когда Вильгельм упоминает Лизе при свидетелях некое чаепитие, то эти самые свидетели думают, что начальник и подчиненная сегодня переводят свои офисно-рабочие дела в горизонтальную плоскость. Отчасти они правы. Обычно кто-то таки переходит в лежачее состояние, пока над ним нависает дуэт Овертон-Фишер (обычно при этом у каждого из них по лопате в руках и цистерна с растворителем). Каждое чаепитие бывает разным: иногда нужно узнать информацию, иногда же наоборот, спрятать ее поглубже и убедиться, что она никогда не выйдет наружу. Вот что такое разнообразие в работе.

А вот если Вильгельм говорит Элизабет, чтоб та прихватила перьевую ручку, то вот тут все куда сложнее. И уж куда опаснее.
Всё началось тогда, когда Лиза начала работать секретарем. Два года назад, преисполненная тогда еще благой целью сделать улицы Энклава безопаснее (ведь, это же, можно сказать, творение Вещего, а значит, надо оберегать со всей строгостью), ее поместили в тесное пространство, усадив за тяжелый стол и печатную машинку. Хорошо, может, не в настолько тесное, но всё будет теснее, чем широкие проспекты и дороги. Сабля из оружия превратилась в настенный декор, а сапоги не стаптывались в утреннем патрулировании. Но Вильгельм носит звание капитана не просто так: он точно знал, кого брать себе в помощники. И какой экипировкой снабжать своего подчиненного. Разумеется, вооруженный револьвером и саблей секретарь выглядит странно: в руках у него должны быть папки с бумагами, но никак не оружие. Но что насчет ножа для писем? Действительно, кто мог бы на глаз заметить, что заточен он чуть острее, чем надо? Да и достать его куда быстрее и легче, чем снять саблю со стены.

А несколько месяцев назад Овертон презентовал Элизабет новую канцелярскую игрушку: перьевую ручку. Про себя Лиза пошутила, что для полного комплекта ей не хватает только отравленных конвертов и самовзрывающихся чернильниц. Но она была слишком уж леди, чтоб облечь свои мысли в слова при начальстве и лишь коротко поблагодарила. Кажется, тогда офисный презент от капитана сопровождался недвусмысленной фразой о том, что у всего есть две стороны и в умелых руках даже перо может быть опаснее ножа.

«О, я стала что-то забывать?» - Удивилась Элизабет. Она пришла сознание от мыслей весьма вовремя: еще бы чуть-чуть и успокаивающий чай для Вильгельма перелился бы через край кружки. Фишер внимательно посмотрела на чашку чая и блюдце, немного поколебалась и все же положила сбоку к чаю две круглые таблетки из своих собственных запасов. Чуть погодя она скажет Овертону, что это мятные конфетки от ненужных мыслей. Вряд ли Вильгельму нужны еще какие-то детали.

Как и самой Элизабет.

Она не спрашивает у Вильгельма, что ему нужно от старика Вебстера. Не спрашивает, может ли она подождать снаружи. Элизабет следует за Вильгельмом как тень, от которой можно избавиться, отдав команду «служи». Ну или «сторожи». Элизабет разве что на носу лакомство не удерживает – ей самой смешна ее беспочвенная преданность. Вот что бывает, если впервые за двадцать с лишним лет тебя воспринимают как равного, смотрят не с сочувствием и уступкой, без стандартного «ну это же женщина, что с нее взять».
Поэтому ли Фишер, наплевав на свои принципы, готова прогуляться с закрытыми глазами по краю Энклава, если Вильгельм пообещает ее страховать? Поэтому ли она терпит осадивших её детей с их бесконечным потоком вопросов, пока Овертон решает свои проблемы?
- Ам-м-м, Вильгельм? – Смешно, Лиза знает что сделать с пьяными вусмерть дебоширами, но она абсолютно беспомощна перед десятилетками. Но Вильгельм оказался глух к Фишер. Вот тебе и преданность. «Замечательно» Элизабет только и закатила глаза к потолку, да так сильно, что им оставалось только описать оборот в глазнице и вернуться на место со словами «пристрелите меня» вместо зрачков.
Ночь после визита в логово Вебстера, Лиза толком не спала. И специально не пила таблетки – ей хотелось оставаться трезвой. Она понимала, что день их вылазки с Вильгельмом (а точнее ночь) всё ближе. А толпа внуков сапожника неосознанно, да задела ту струну жандармской души, которая отвечала за семью. Конкретнее, за двух младших Фишеров. Порой Элизабет думает, что ей не помешает написанное заранее завещание. С ее образом жизни она всегда должна думать о путях отхода для своих мальчиков. Но что-то останавливает ее, ведь этот документ фактически будет подтверждать неуверенность Элизабет в самой себе в своем руководителе. Или же наоборот? Уверенность в том, живыми они точно не вернутся в один прекрасный день?
Ну или в одну прекрасную ночь. Когда Элизабет будет одета в темного цвета брючный костюм да берет, чтоб скрыть шевелюру. И когда в кармане пиджака будет та самая ручка. Острая. Бумагу разрывает, стоит только расписаться чуть быстрее обычного. Вильгельм действительно знал, кого надо брать себе в секретари. Того, кому достаточно увидеть грубо начерченный условный план этажей госпиталя, чтоб наверняка запомнить каким путем идти к архиву.

Ночь начинает принимать интересные обороты.

- Подумать только, я когда-то хотела работать тут, - тихо, растягивая гласные, промурлыкала Элизабет, аккуратно идя вдоль пустого коридора. – Тут так… уныло.

Отредактировано Элизабет Фишер (2020-04-14 19:52:54)