Месяц Жатвы назывался так совсем не зря. Не просто так древние придумали это название, довольно размышлял Авель, изучая сегодняшний улов. Недурно, было весьма недурно. На хромоногом столе, испещренном следами от острого ножа, лежало еще не рассортированное награбленное: гора монет и купюр, в которой тяжелым округлым боком поблескивали часы на длинной цепочке, вызывающе сверкала брошь цветочком и многообещающе дразнило массивное кольцо с гравировкой изнутри. Ему предстояло перебрать сегодняшнюю добычу, отвесить подельникам их долю и позаботиться, чтобы Старый Джон выкупил у него все стоящие побрякушки. Авель довольно улыбнулся, отчего веснушки на грязных щеках подскочили вверх. Улыбка вышла совсем не под стать детскому лицу: хищная и жадная.

Кажется, они начинают вырываться из пропасти своей безнадеги. Кажется, еще немного — и они взлетят над уготованной им судьбой вопреки всем законам этой жизни. Кажется...

Внизу несмазанными петлями вскрикнула дверь и мучительно захлопнулась, впустив в Логово порыв холодного ветра. Лестница-калека заскрипела под лихорадочно-быстрыми шагами. И ликование сердца обернулось испуганным комком в горле.

— Ловкач! — мальчишка года на два старше самого Новака ворвался в комнатушку, оставляя за спиной пустой и заброшенный, изъеденный временем дом, ставший никому не нужным детям настоящим приютом.

Он вскочил из-за стола, невольно сжимая кулаки. Предчувствие беды хлыстом распрямилось в грудной клетке, заставляя напряженно всматриваться в лицо Порхатого.

— Ну?! — мучительно выкликнул он, разом забывая о горе сокровищ на столе за спиной.

— Кац! 

Осознание падает на него весом целого небосвода. Он еще не знает, что случилось, но хлыст в грудной клетке безжалостно обрушивает на него понимание: с ней беда.

Он кинулся к двери. Резко остановился, дернувшись, как марионетка, и метнулся обратно к столу-инвалиду. Сгреб добычу в тяжеленный медный сундук, запер тот ключом, висящим на шее, и резко обернулся к Порхатому. Сердце дрожало в груди и мешало дышать.

— Знаешь где? Отведешь?

Порхатый кивнул. Они выбегают из логова.

Бежать больно, невыносимо больно. Легкие не справляются и, кажется, лопаются, сердце заходится в скачке едва ли не быстрее детских ног. Кац! Рыжая!

Не просто Кац — сестра! Сестренка. Такая же, как и она сам. Может, они и вправду родные! Он еще не знает, что произошло, но уже знает, что не простит. 

— Быстрее! Шевели культяпками, недоносок! — подгоняет он.

Порхатый вывел его на окраину квартала, туда, где вдоль тянется длинная грязная канава. Где почти не бывает людей, кроме вот таких беспризорных и безнадежных оборванцев. Вещий знает, что манит их сюда, но сегодня — само провидение.

— КАЦ!

Вопль отчаяния разносится над пожухлой травой, редкими кустами и лежащим в канаве телом.

Отредактировано Авель Новак (2020-03-30 21:28:43)

Ужас пробирает до самых костей. И становится ледяным от осознания, что он просто не знает, что делать. Страх пробивает дрожью, и приходится сжать кулаки, чтобы унять ее. Оцепенение первых секунд спадает — он кидается к Кац.

— Кац! Кацерис! — сбивчиво шепчет он, бессмысленно поглаживая ее по щекам.

Она тут, она с ним, она жива! В переулках Энклава он навидался разных ужасов, но на обрубок плеча смотреть настолько страшно, что язык примерзает к нёбу. Потому что это ее рука — его Кацерис, его сестры.

— Все будет хорошо, — шепчет он — не только для нее, но для себя тоже. Потому что слезы бессилия уже наворачиваются на глаза и удавка беспомощности сдавливает горло, не давая дышать. Ему не было так страшно, даже когда Длинный Джо душил его в Медном переулке.

Порхатый переминается с ноги на ногу, стоя на высоком краю канавы. Он тоже не знает, что делать. Если уж Ловкач не знает, то он тем более!

Все будет хорошо. Все будет хорошо. Новак до крови закусывает губу — боль всегда помогает избавиться от беспомощного ступора отчаяния. Он сделает все, чтобы было хорошо!

— Порхатый! — голос его звучит тонко и на грани срыва, рыдания подступили к самому горлу, но он снова кусает себя и сглатывает их, загоняя в самое нутро своей детской испуганной сути. — Помоги мне! — на этот раз выходит уверенно и жестко — и Порхатый встрепенулся, вмиг заскользил вниз по осыпающейся земле, готовый делать все, что прикажет Ловкач.

— Мы отнесем ее к Хирургу. Помоги поднять!

Доктор Сэмплтон — единственный врач на все их трущобы и хазы, говорят, его выгнали из больницы за пьянку и смерть пациента. Теперь он лечит воров и проституток, убийц и ублюдков. Но у таких, как они, нет никакого выбора. Он лихорадочно срывает с себя куртку, раздирает на полосы и туго затягивает все, что осталось от плеча Кацерис — зияющую плотью рану у самого сустава. Он не видит, как голубые глаза снова открываются и губы молча кричат от боли. Но он знает, она потерпит, конечно, потерпит. Она их не бросит, его не бросит. Останется с ним и Пэт — младшая старшая сестренка.

Он запрещает себе думать, запрещает себе чувствовать. Только холодный анализ ситуации: как надо и что надо. И они аккуратно поднимают ее — Вещий!, он бы отдал все на свете, чтобы быть сильнее и в состоянии донести ее самому!

— Прыщ, быстро к Хирургу! Предупреди, что мы сейчас придем! — отдал он рваный приказ появившемуся им навстречу одному из них. Дурные вести — они как птицы, разлетаются быстро. Или нет, они как мухи: жирные, тяжелые и гудящие.

Из куртки Порхатого они соорудили подобие носилок, и теперь спешили к доктору, четко шагая в ногу. Осталось всего чуть-чуть, всего несколько переулков и поворотов — и из окон на них с любопытством, участливо и равнодушно пялятся десятки досужих глаз. Ненавидеть их он будет позже, когда Сэмплтон заберет Кац и займется ею, когда будет время подумать и понять, что он будет мстить. Неважно, сколько ему понадобится времени, но он будет мстить.

Вот и нужная дверь: ни вывески, ни знака — но все, кому надо, знают, кто здесь живет. Они поднимаются по старым ступеням, входят в плохо освещенную комнату, резко пахнущую медициной. Авель не знает названий всем этим запахам.

Хирург их уже ждет.

Отредактировано Авель Новак (2020-04-20 19:57:39)

Этот вопль выдернул его из ступора. Из вязкой патоки бессилия, обволакивавшей его, как муху. Он еще слишком мал и слишком слаб, чтобы защитить их — ее и Пэт. Сейчас это сделалось до болезненного очевидно и неоспоримо. Ему надо расти, становиться сильнее — чтобы больше беспомощно не наблюдать за Кац, рыдающей в беспамятстве, Кац, приходящей в себя, Кац, изучающей окровавленный бинт — кричащей в отчаянии Кац.

Он кинулся к ней, обхватил лицо ладонями, принялся покрывать лоб и щеки легкими, как крылья бабочек, поцелуями.

— Тише, тише, сестренка, я здесь. Я здесь.

Он гладит ее по спутанным волосам, стирает испарину с висков, пытаясь одолеть беспощадного змея под собственной грудиной. Змея сомнений, змея неверия. Пальцы нежно гладят ее по щекам, краешку челюсти, ключицам, ладони мягко, но уверенно укладывают ее обратно на подушку, а перед глазами встают картины совсем недавнего прошлого — ослепляют, оглушают. И он встряхивает головой, пытаясь прогнать их прочь.

Он знает, не одну ночь будет он видеть во сне этот день: канаву, комнатушку-операционную, взгляд Хирурга, его лицо; будет слышать крики Кацерис, давиться собственным страхом, ненавидеть себя за бессилие.

Порхатый хотел позвать Пэт — потому что они сестры, потому что ближе нее у Кац подруги нет. Он запретил. Не сейчас, не сюда. Пэт еще маленькая, слишком маленькая и нежная для всего этого. И Кацерис нужно время, немного времени — а быть может, целая вечность, — чтобы прийти в себя. Нет, не физически.

Он будет мстить. Еще не знает как, но страшно, жестоко. Он вывернет их наизнанку, он прогонит их через все, через что пришлось пройти Кац — и даже хуже. Кого — их? Он не знает, но все-все узнает. У него есть глаза и уши — маленькие грязные оборванцы, никому не нужные и оттого неприметные. Они видят, слышат, замечают. Он разузнает и он отомстит.

Но сначала — надо расплатиться с Хирургом. Это будет недешево. У него на примете уже есть зажиточный дом.

А пока что он нежно гладит ее по руке — единственной ее руке, — словно касается хрупкого полупрозрачного фарфора, робко и осторожно, боясь навредить. И надо что-то сказать. Нужных слов нет, а те, что есть, — комом в горле.

— Кац... я... — он запинается, кусает губы и до белизны сжимает грязные кулаки. — Я отомщу, Кацерис! — Обещает ей? Себе? — Чего бы это мне ни стоило. Ты мне веришь?

Веришь же? Веришь?!

Отредактировано Авель Новак (2020-04-20 19:56:43)

— Вот когда встанешь, тогда и поможешь, — сухо и жестко отрезает он. Хирург сказал, не меньше двух недель — и это только чтобы прийти в себя физически, что уж говорить про голову. Чтобы прояснить для наивного мальчишки, что он имеет в виду, Хирург велел сунуть правую руку за пояс да покрепче затянуть, а затем, посреди разговора, когда Авель и вовсе не ждал, швырнул в него связкой ключей. Мальчишка рефлекторно дернулся ловить оную правой, зафиксированной, рукой — не вышло, левой просто не успел — слава Вещему, удалось хотя бы увернуться, чтобы не словить головой увесистый набор ключей. Он тогда все понял без слов. Хирург — мразь, конечно, отменная, но все же иногда бывает в нем что-то человеческое — что ставит тебя в тупик и выбивает из колеи. — Я ничем тебе не обязан, Кац.

Врет, конечно. Пусть они не кровные брат и сестра, пусть они были друг другу никем — но сейчас она и Пэт составляют для него целый мир. Наверное, если бы не они, он никогда бы не сумел стать тем, кем стал — лидером шайки малолетних неудачников, никому не нужных детей, готовых выгрызти зубами у жизни свое право на кусочек счастья.

То была тяжелая неделя — неделя самоуничижения, неделя горькой вины, неделя беспомощности и неделя постепенного понимания, что пора из шайки детей становиться чем-то более серьезным. Можно жалеть Кацерис, можно жалеть себя, можно ненавидеть себя и целый мир — но пока ты сидишь в своем логове, все это будет бесполезно. Наверное, они с Кац за эту недели повзрослели на целую жизнь каждый. В ее взгляде больше нет наивного света и веры в лучшее, в нем не стало страха и отчаяния. Ты становишься намного сильнее, когда не боишься неудачи. Просто потому, что на неудачу больше нет права, просто потому, что он сделает все, чтобы выйти победителем. Когда это знание наконец — сквозь непонимание, сквозь попытки поговорить с Церис, как раньше, по душам и по-детски — медленно обрело форму и вышло на свет, ему стало почти что легко и просто: защищать сестренок любой ценой. Любой.

И сейчас он смотрит на ее рыдания сквозь призму этого понимания — и они уже не трогают его за живое. Она плачет — пусть плачет. Она хочет — ей нельзя. Он пойдет без нее — так надо. В их — в его — мире нет места слезам, чувствам, желаниям.

— Не плачь, Церис, сама знаешь, что сейчас помочь мне не сможешь, — он смотрит на нее сверху вниз, не зная, стоит ли присесть и обнять ее или развернуться и уйти. Он, конечно, оставит ее под присмотром — не хватало, чтобы она наделала глупостей и их всех поставила под удар. Она ведь может — она ведь Кацерис. Никакой жалости — ни к себе, ни к ней: привыкнут, научатся, сживутся. — Твоя помощь — это остаться в Логове и дожидаться нас тут. Я сам все улажу.

Отредактировано Авель Новак (2020-04-20 19:56:15)

Наверное, если бы он был маленьким изнеженным мальчиком, он бы разрыдался: слова Кацерис били метко и больно. Хотела ли она причинять боль? Он склонен был ответить утвердительно. Им всем было слишком больно за эту прошедшую неделю, чтобы испытывать к кому-то милосердие.

— Ради Пэт, — ответил он на ее вопрос. Ради себя, конечно, тоже. Представить свою жизнь без них он не мог. Добить ее там, в канаве — это даже не укладывалось в голове. Он опустил глаза и посмотрел на свои руки — которыми не раз обнимал ее, которыми вынимал из канавы, нес к Хирургу. Представить, что этими руками он мог бы ее убить..? Нет. Но ведь Церис плевать на его чувства — она думает, только она здесь чувствует боль. Комок горечи встал поперек горла, вызывая ощущение удушья. Он сжал зубы, он его проглотил.

— Знаешь, Кацерис, если бы ты действительно желала добра мне или Пэт, ты не сказала то, что сказала, — горечь порвалась в голос, но он совладал хотя бы с дрожью. — Тебе просто хочется чувствовать себя жалкой, ты хочешь считать, что я оттачиваю о тебя свое превосходство — тебе так удобно кого-то винить. Меня. Ну и вини, твое право. Ты, пожалуй, смогла бы добить Пэт или меня — из милосердия, конечно!

Он задохнулся от обиды и несправедливости. Он верил: они всегда вместе — чтобы ни произошло, уж они-то втроем всегда будут вместе. За все, что он для нее сделал, она винит его вместо благодарности! Резко развернувшись, Авель вылетел из комнаты, слетел вниз по уставшим ступеням и выскочил на улицу. Он хотел убежать — от всего, от себя, — но не мог: он еще должен расплатиться с Хирургом. За возможность получать от Кацерис новые плевки. Сжав челюсти, он привалился спиной к стене дома. От злости и обиды не хватало дыхания. Но он заставлял себя дышать медленно и глубоко, со свистом прогоняя воздух сквозь сцепленные зубы.

Но надо было успокоиться — хочешь-не хочешь, страдаешь-не страдаешь, можешь-не можешь, а ночью надо идти на дело. То самое, о котором прознала Кацерис. Странная цена Хирурга за его услугу. Авель уже присмотрел дом побогаче, который он собирался обчистить в одну из ночей, — понятно, что сумма, которую назовет Хихург, будет немаленькая. Но Сэмплтон удивил.

В Логово они вернулись почти под утро. Первые лучи солнца уже поднялись над облаками и придали очертания крышам самых высоких домов, но здесь, в улочках и переулках, в тупиках и бетонных колодцах, по-прежнему было темно и безрадостно. Эта темнота служила им надежным укрытием.

Авель категорически не понимал, зачем Хиругу понадобилось то, что понадобилось. В дом оказалось забраться проще простого — здесь не было ни охраны, ни большого количества жильцов — только никому не нужная вдова, теряющая остатки молодости и привлекательности в одиночестве. Ложилась она поздно — им пришлось долго ждать, пока из-за ставень спальни прекратит сочиться теплый свет масляной лампы. Они успели продрогнуть. Но вот она погасила трепещущий огонек, и спустя еще час они пробрались в дом. Щеколда на ставнях первого этажа, смазанные оконные петли — за хозяйством вдова следила получше, чем за собой — не издали ни звука. Однако забрать искомое оказалось тем еще испытанием для нервов: шкатулку вдова хранила у себя в спальне, а спала чутко и много ворочалась. Ловкача бросило в холодный пот, когда она забормотала во сне, а следом увесистый да неприглядный ларец чуть не выпал из потных детских ладоней.

Теперь эта шкатулка стояла на хромом столе в Логове банды, вспыхивая медными боками в пламени свечи. Совершенно ни к месту вспомнилось, как сестренки нашил под деревом другую шкатулку, с запиской. Тогда все было проще.

— Ловкач, давай откроем, посмотрим, что внутри.

— Нет, — он поднял уставший взгляд на Генри-Валялу. С возвращением в Логово вернулись и проблемы: спящая за стеной Кацерис, ее несправедливые обвинения, его бессилие и незнание, как быть. — Это шкатулка Хирурга — и мы не будем ни открывать ее, ни как-нибудь еще с ней поступать.

Ему и самому было любопытно, что же там, внутри, спрятано под этим ненадежным замком, который вскрыть шпилькой или ножичком не составит никакого труда. Вряд ли там драгоценности — вдову, пусть та и не нищенствует, назвать богачкой не поворачивается язык. Внутри было что-то тяжелое, какой-то один никому не ведомый предмет. Возможно, он потом спросит у Хирурга — и, возможно, тот ему даже ответит. Кто знает, может, даже расскажет, почему на фотокарточке, висящей в столовой, рядом со вдовой стоит мужчина, похожий на самого Сэмплтона.

— Да брось ты! Он даже не заметит, что ее вскрывали, — продолжал Валяла, тоном уже заметно настойчивее. — А вдруг там деньги! Сам, небось, втихаря вскроешь да себе отстегнешь — а мы, выходит, задарма на дело ходили ради этой твоей калеки.

— Не смей о ней так говорить, — до крупной дрожи спокойным голосом проговорил Авель, медленно вставая из-за стола. В спокойствии этом была неприкрытая угроза балансирующего на грани человека. — Не смей так говорить о Кацерис.

Отредактировано Авель Новак (2020-04-20 19:55:20)

Чтобы смотреть Валяле в глаза, пришлось поднять голову. Тот был старше и выше, а он — он был Ловкач. Это собрал эту банду, нашел этот дом, дал им всем место, куда можно прийти, чтобы не быть одинокими. И никто и никогда не смеет ему указывать в его Логове.

Вокруг упала тишина. Все замерли, боясь дышать. Они смотрели на застывших у стола, молча ожидая конца противостояния. Авеля словно окутало спокойствием — и внутри этого кокона звенела натянутая струна злости, усталости и едкого страха. Не перед Валялой, нет, а перед будущим. Струна гудела и вибрировала, заставляя сердце биться чаще и чаще — и вдруг она дернулась, ударяя в подвздошье холодным четким знанием: бей первым. Убей первым.

Страх на мгновение взметнулся, как стая воронья, но тут же сгинул в коконе спокойствия.

— А что ты мне сделаешь, Ловкач? — насмешливо спросил Валяла. — Ты же еще маленький. — Он сделал шаг вперед и навис над Авелем всем своим ростом и шириной плеч. — Я же тебя сейчас здесь и придушу — и шкатулку твой вскрою, и калеку твою по кругу пущу.

— Не придушишь, — словно со дна колодца отозвался он. Бей первым, убей первым, вибрировало в груди. — Не вскроешь, не пустишь.

Прижатый к ладони висящей вдоль тела руки нож скользнул в крепкий хват. Хватило короткого движения — и лезвие вошло Валяле под правые ребра. Тишину нарушил короткий удивленный вскрик, растерянный всхлип и звук упавшего тела. Валяла лежал на полу, широко раскрытыми глазами непонимающе глядя в потолок.

— Ловкач, что ты натворил?! — спустя долгое, липкое, как патока, мгновение воскликнул Порхатый.

— Никто не смеет мне угрожать, — медленно, словно в ступоре, проговорил Авель, приседая и отирая лезвие ножа о рубашку Валялы.

Марк с ужасом смотрел на лежащего на полу друга. Они вместе пришли в эту банду, они вместе собирались со временем стать здесь заводилами. Темное пятно расползалось из-под Валялы по полу и тяжело поблескивало в рассеянном свете свечи.

— Сука! — вдруг вырвался из его глотки отчаянный крик, и, выхватив нож, он кинулся на Авеля.

Началась драка.

Чего хотел добиться Авель? Ничего. Просто — остаться в живых. Просто — сохранить то, что невольно создавал в течение нескольких лет. Просто — чтобы все вернулось на круги своя.

Но уже не вернется. Это понимание пришло к нему откуда-то изнутри, как ноющая боль: никогда не будет как прежде. И здесь и сейчас, в тот самый момент, когда он сунул Валяле под ребра нож, мир сдвинулся с привычной ему точки вращения и распахнул перед мальчишкой иные врата, холодным жестким блеском сверкая новыми гранями.

Игра в банду закончилась, закончились мелкие кражи, щипачество, бытие на побегушках у Больших тузов. Новый мир был жесток, уродлив и безразличен — не в пример старому, еще полному детских надежд и чаяний, и Авель понимал, что у него нет выхода, кроме как научиться в нем выживать. Он взрослел с каждым ударом, принимал в себя эту безысходность взрослой ответственности, бил так остервенело, как не бил никогда: не чтобы победить, а чтобы выжить.

Новичков вывели из строя быстро — старый состав банды превосходил их числом. Бунт был подавлен, едва вспыхнув. Но погасить злую энергию, хлынувшую сквозь подростков, превратившую их в агрессивных марионеток, было не так-то просто. Их отрезвил крик Кацерис.

Сердце вздрогнуло и сжалось. Ударив в последний раз, чтобы наверняка, он резко обернулся и увидел ее на полу: снова окровавленную, но живую — куда более живую, чем она была все эти дни. Он смотрел в ее пылающие глаза, видел кипящее во взгляде воодушевление и недоумевал: ей нравится? она в восторге от всего этого? от мертвого Валялы, крови на полу?

— Ты в порядке? — спросил он странно-холодным тоном. Где прежнее участие? Трепет? Забота? Ушли глубоко внутрь, откуда пути на поверхность просто нет.

О да, Кацерис была в порядке, хоть и в крови из разбитого носа. У него самого были разбиты губы, стесана кожа на скуле, под ребрами расцветала свежая гематома. Но это ерунда. Все и вся теперь ерунда. Не дожидаясь ее ответа он развернулся и направился обратно ко столу. Его перевернули во время драки. Шкатулка упала на пол и раскрылась. Авель собрал выпавшее содержимое и положил обратно.

— Слушайте все! — вдруг рявкнул он сквозь тихий гул голосов. — Те, кому не нравится в банде, могут уйти. Здесь и сейчас. Убраться навсегда и забыть о том, что здесь был для них дом, что здесь у них были друзья. — Он помолчал, обводя комнату мрачным решительным взглядом. — Но если вы останетесь, то запомните: мое слово — закон! И никто, никто не посмеет сеять здесь раздор. Чумные, — это прозвище, прицепившееся к группке грязных тощих детишек, полное отвращения и гула жирных пирующих мух, само собой сорвалось с языка, — станут самой сильной бандой Энклава! Вы или со мной — или против меня! Это ваш последний шанс уйти.

Он замолчал, пристально глядя на каждого по очереди. Кто-то в восторге смотрел на него в ответ, кто-то опускал взгляд. Он все сказал. Кто несогласен, пусть уходят. Каждый, кто попытается нарушить покой Чумных, будет наказан. Чумные... Чумные. Это слово звучало по-новому. Мрачно, опасно, сладко. Скоро Энклав начнет бояться Чумных, как саму чуму.

Резким движением водрузив стол на его четыре ноги, Авель уселся за него, более не обращая внимания на свою банду — нутро шептало, что все в порядке, опасаться нечего — и занялся содержимым шкатулки. Камень да сложенные вдвое листы бумаги. Камень — вот что увесисто ухало внутри шкатулки, вот оно сокровище, взбудоражившее Валялу. Авель невольно кинул на него взгляд — и только тут сообразил, что труп по-прежнему лежит в комнате и истекает кровью.

— Порхатый, ты со мной? — резко и сухо выплюнул Авель.

Порхатый вздрогнул от неожиданности, то тут же кивнул.

— Да!

— Хорошо, — удовлетворенно кивнул Ловкач. Ему нужно было время подумать: ему еще никогда не приходилось избавляться от трупов. Понятно, что до смерти беспризорного мальчишки никому не будет дела, но от понимания содеянного в желудке тянуло холодом. — Церис! — так же резко позвал он сестру, — желаешь как-нибудь особенно избавиться от трупа? — он глянул на нее в упор, чтобы еще раз увидеть ликование в ее глазах.