месяц теней, 310 / облачно и туманно на протяжении месяца В промежуток с двенадцатого по пятнадцатый день месяца теней по Энклаву разнеслись тревожные слухи: Ллойда Оукмана нашли мёртвым. Хоть жандармам и было поручено удушить новости эти в зародыше, всё равно сыскались те, кто докопался хотя бы до половины правды и разнёс её по городу как болезнь. Ллойда Оукмана обнаружили в главной зале борделя «Повешенный» в самом ироничном положении — с петлёй на шее.

Энклав

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Энклав » Сюжетные эпизоды » 11/05/310 — терновый венец;


11/05/310 — терновый венец;

Сообщений 1 страница 30 из 39

1

III: ТЕРНОВЫЙ ВЕНЕЦ
комната, где я лежал, начала казаться тесной и душной; пора найти из неё выход — так я думал, пока не понял, что ищу дорогу из своего родного тела


Время приблизилось к девяти часам вечера, когда заказной экипаж доставил вас к покрытым стеблями плюща воротам особняка на Хэйз-стрит.

Вы опоздали. Но этого так никто и не заметил: пара лордов, имена которых оказались знакомы вам только на слух, всё ещё стояли снаружи, обсуждая недавнюю резню в развлекательном квартале. Их леди — позже вы услышали как насмехалась над ними Эрика Клиффорд, спрашивая, а нужны ли им вообще леди — скрылись в дверях, стоило вам обратить на них внимание. В густых душных сумерках особняк Аддерли навис над вами, безучастно приветствуя шелестом выстриженного — в весьма причудливых формах — кустарника.

Вам, должно быть, показалось, что запустение вы смогли бы почувствовать кожей, если бы хоть на секунду остались в одиночестве.

Но как только вы оказались внутри, Эрика Клиффорд, взвалившая на свои хрупкие плечи заботы об организации всего этого сомнительного мероприятия, подпорхнула к вам, будто цветастая бабочка и поприветствовала каждого в отдельности. Тепло обошлась с Сэтом Картрайтом, холоднее — с Йозефом Цураем, а потом с превосходством взглянула на Мадлен Леклер, нисколько не скрывая выражения — «как же низко ты опустилась, дорогая».

Она посадила вас рядом, потому что другие места оказались заняты и устроилась во главе стола. Похоже, Эрику Клиффорд ни на мгновение не смутило то, что она никогда не была хозяйкой этого дома. Чувствовала она себя свободно, даже чрезмерно расслабленно. И пусть ей не терпелось начать, она охотно ввязывалась в любой диалог, где мнила себя достаточно сведущей. Эрика Клиффорд всегда держалась ближе к темам, которые понимала, хотя это никак не складывалось с её страстью к оккультизму.

Или с безответной любовью к Тише Шортер. Один Вещий знал сколько грязных слухов о себе пережила Эрика. Но для этого вечера грязные слухи не имели почти никакого значения. К тому же, экзарх Шортер так и не появилась — судя по отсутствию свободных мест, на её появление никто не рассчитывал изначально.

Вы собрались в доме, пустующем уже почти два месяца. Раньше он принадлежал семье Аддерли — до того, как все они были убиты. После того как расследование зашло в тупик — или, что вероятнее, туда его загнали специально — претендовавшие на земли Аддерли семьи Бенсон и Макадам так ничего и не добились. Дом стоял пустым и всё внутри него начало покрываться пылью.

Не успели вы толком влезть в какой-нибудь диалог, двое слуг вынесли коробочки с позолоченными карточками и предложили вам вытянуть одну. Словно расположенные рядом места оказывали какое-то магическое воздействие, вы снова оказались вместе. Троица опоздавших, какая поразительная случайность.

Едва вы подняли от карточек взгляд, Эрика улыбнулась вам и хлопнула в ладони. Её предвкушение заразило сидящих рядом совершенно истерическим весельем.

— Как вы знаете, в последнее время очень много слухов ходит об Аддерли. Загадочные убийства, никем не занятая территория. — с наигранной скукой затянула Эрика, — Поэтому нам разрешили покопаться в воспоминаниях этого дома. Воззвать к его душе при помощи знакомого вам всем ритуала. Но сначала мы должны выбрать, с кем хотим поговорить.

— Вы вытащили карточки с именами. Разделяйтесь на группы, прогуляйтесь по комнатам. Принесите одну вещь, а потом мы выберем из ваших вариантов что-нибудь интересное. — продолжила Эрика елейным голоском и с огромным удовольствием потянулась.

— Не бойтесь темноты, мои помощники повсюду зажгли свечи. Вы можете разгуливать где вам вздумается, только не пользуйтесь электричеством. Нам не стоит привлекать к себе слишком много внимания.

Это очень похоже на игру, в которую вы играли когда-то: только тогда вы делились на группы не для того, чтобы окунуться во внутренности чужого дома. Слова Эрики текли мимо вас, а не сквозь. И в какой-то момент вы припомнили былое:

«Ты должна признаться».

Или.

«Это всего лишь шутка».

Только один из вас не услышал отголоски воспоминаний и для него, похоже, сама суть игры в новинку. Эрика усмехнулась, едва удерживая в себе смех — она не смеялась так со времён ранней юности, а теперь ей почти тридцать и её муж за всё время не дал ей ни единого повода для радости. Она проверила свою карточку и взглянула на присутствующих свысока, словно только что одержала победу: как когда-то, в пансионе, когда ей выпала честь выступать перед экзархом Шортер.

— Ступайте. — она сверкнула белозубой улыбкой и поднялась со своего места, — И возвращайтесь с добычей.

■ вы чувствуете себя так, словно находитесь на охоте, словно чувствуете запах крови — вы не понимаете всего, но подозреваете, что только достойная добыча укрепит вашу связь с людьми из небезызвестного оккультного клуба;
■ в семье Аддерли состояло больше пятидесяти человек, но вам кажется, что наибольшую ценность среди них представляют мать семейства — Кора, её младший сын — Трой и её сестра — Беатрис;
■ очерёдность (может быть изменена без согласования с мастером игры): Йозеф Йурай, Сэт Картрайт, Мадлен Леклер;
■ первые два круга вы совершаете без вмешательства мастера — вам нужно определиться с целью.

+6

2

— Что мы знаем о семействе Аддерли, Дрейк?

— Вы имеете в виду: что я о них знаю?

— Я имею в виду то, что я имею в виду, дорогой мальчик.

На прошлой неделе мальчику стукнуло тридцать три, мальчик перерос капитана на целую голову, мальчик неловко теребит узел своего шейного платка и поминутно берёт руки назад, проверяя стилет. Йозеф вздыхает сокрушённо. Мальчику тридцать три. К светским мероприятиям он категорически не приучен.

— Ну, — начинает Дрейк Литтлпенни, тридцатитрёхлетний мальчик, бывший коллега и добрый друг, — вроде, это те самые ребята, что для лорда Цурая диван сколотили. Или эту, как её... Софу. Ту, из гостиной, знаете. Странной формы.

— Знаю, знаю, — кивает Йозеф. В соседней комнате срывается на крик неугомонный соловей.

— Эй, кэп. — Когда дверь за спиной Дрейка Литллпенни закрывается, Дрейк выглядит совсем уж взволнованным; бедолага. — Вы уверены, что хотите ехать? Не подумайте чего, но затея как-то дурно пахнет. Вся эта их... «Бабочкина Песнь».

Йозеф улыбается ему так, как улыбаются детям, что упрямо толкают треугольную фигуру через круглое отверстие.

— «Песнь Мотылька», — поправляет он медово-молочным голосом.

Дрейка это, кажется, не убеждает.

⚹ ⚹ ⚹

Маска сидит хорошо. Йозеф рассматривает своё отражение: сперва в пустом бокале, потом в зеркале, украдкой, и приходит именно к такому выводу. Хорошо. Прямо под цвет перчаток; в профиль можно принять за птичью, но внимательный взгляд вблизи обличает не попугаевы перья — лисью шерсть.

И какая, право, вокруг таинственность!

Он следит за Эрикой Клиффорд ребячливо-восторженным взглядом, снизу вверх, невзирая на высоту своего роста. В нужный момент он испуганно втягивает носом воздух, в нужный момент расстроенно цокает языком, в нужный момент подхватывает на руки свой золочёный трофей и с упоённым весельем рассматривает аккуратные буквы. Всё в новинку; всё — хорошо.

Из-под присмотра Дрейка он сбегает играючи: шлёпает тростью о пол и почти не морщит от боли нос. Под масками сложно разглядеть знакомых, но Йозеф — усердный наблюдатель. Он видит. Он говорит:

— Лорд Картрайт!

И — на всякий случай:

— Я ведь не обознался, правда? Впрочем, нет, у вас уж-жасно характерная маска, очень к вам подходящая; не то чтобы я, впрочем, отличался излишне изысканным вкусом... В отличие от моей любезной подруги. Вы знаете Мадлен Леклер? Она будет с нами, представляете, как хорошо? Кстати, как поживает ваше здоровье?

Чужое (лишнее) присутствие Йозеф чувствует самым затылком. Улыбаясь вполоборота, встречается взглядом с Дрейком; этот его взгляд — самое искреннее раскаяние пополам с отсутствием всяких забот. Ну же, Дрейк. Не нужно портить никому настроение своим мрачным видом.

— Мадлен, ты знакома с мистером Литтлпенни? — интересуется Йозеф, складывая ладонь с ладонью. — Мистер Литтлпенни, улыбнитесь даме! Вот так. Это всё страшно интересно! Вы уже бывали на подобных мероприятиях раньше, Сэт? Нет, подождите, не говорите! Пусть всё-всё останется для меня сюрпризом!

За глаза трескотню Йозефа Цуря называют «трескотнёй».

Лицом к лицу ему говорят: «Очень мило, Йозеф, расскажите ещё».

— Как считаете, будет разумно, если для начала мы слегка разделимся? — уточняет он с самым заговорщическим видом. — Времени у нас немного; вдруг кто-нибудь успеет разыскать всё самое любопытное... Мадлен, могу я попросить тебя сопровождать лорда Картрайта? Право, я боюсь, что все местные призраки разбегутся в один миг, едва заметив его маску! Можем встретиться здесь же, минут через десять, когда закончим поиски. М?

Йозеф хлопает ладонями удовлетворённо, награждает каждого коротким, но чрезвычайно искренним поклоном; а улыбается — ещё пуще прежнего, чуть-чуть не до скрипа челюстей. Дрейк отводит его в сторону, склоняется и бурчит в своей привычной манере:

— Мелкий. Трой, кажется. Совсем ещё желторотый был, когда помер, но, говорят, уже не в себе. Скъёльд мне в «Сером» все уши об этом прожужжал. Если вам, кэп, чего помутнее надо, то давайте попробуем его комнату разыскать. Только вы, это.

— Что?

— Не сбегайте больше.

Йозеф щурится примирительно, примирительно припадает на трость, а золочёную карточку — надёжно прячет в кармане.

Но вслух ничего не говорит.

ИНВЕНТАРЬ

■ привычный траурный костюм;
■ пара оранжевых перчаток;
■ трость;
■ пачка сигарет производства «Найтингейл» (нетронутая);
■ коробок спичек;
■ баснословная наличность;
■ карманное зеркальце;
■ карманные часы на серебряной цепочке;
■ платок;
■ личная охрана в лице представителя «Клина», Дрейка Литтлпенни по прозвищу Дрозд;
■ великолепное настроение.

Отредактировано Йозеф Цурай (2020-04-14 00:46:24)

+6

3

[indent]“Нам это и правда нужно, милый” - ласково нашептывает ему Рамона и по-кошачьи жмурит глаза, прохладными пальцами прикасаясь к шее, тщательней и надежней (не сорвать, не рассмотреть) закрепляя опостылевшую уже маску. Он смотрит на нее сквозь латунь клыков-кинжалов и сдержанно кивает. Он вздергивает жесткий воротник рубашки и говорит: “ты права, как и всегда”. Он накидывает на плечи плотное сукно пальто и за плечо шепчет: “жди к утру”. Он переступает порог дома светлого камня и опирается на трость (на клинок, на трость-клинок), задумчиво рассматривая мозаику белых птиц над входом, лениво раздумывая над тем, что на самом деле она имела ввиду под этим “нам”: семью или только их двоих?

[indent]В итоге, правда, это не имеет никакого смысла.

[indent]Трепещет на ветру злосчастная брошюрка (“Песнь мотылька”, “...только для своих”, “...ищите и найдете”), в начале улицы все явней слышится перестук колес заказного экипажа, и время нынче летит непростительно быстро (он так не любит опаздывать, пускай это и позволительно). Он выжидает, мыслям позволяя лениво течь сквозь и через, и приходит все же к пониманию того, что никакое “нам” в сухом итоге не выгнало бы его за порог средь ночи; что, в итоге, все дело в банальном, типично человеческом эгоизме и его неуместном (откровенно “на грани”) желании повидаться с экзархом Шортер, и еще, быть может, в той толике неприличного любопытства, какому свойственно губить кошек и какое одолевает даже самых стойких.

[indent]Во всяком случае, вряд ли с ними случится нечто ужасное, не так ли?



[indent]“Танцы на костях нынче в моде” - лениво думает Сэт, скучающим взглядом рассматривая ту горстку “избранных” (да ну, как же), что собрались под крышей покинутого особняка Аддерли этой ночью. Его это, на самом деле, нисколько не задевает; его серая мораль допускает уместность великого множества девиаций и столького же количества разнородных дикостей, и посвященное оккультизму мероприятие проводимое в доме-склепе - это явно не то, что способно задеть или шокировать кого-то вроде него. Впрочем, есть во всем этом нечто… странное. Не забавное, не дикое, не омерзительное, а просто странное: малость дерзкое, малось таинственное, совсем немного пугающее и настолько же интригующее.

[indent]Он мягко пожимает узкую ладонь Эрики Клиффорд своими двумя, отвечая на ее приветствия ласковым голосом и ничего не значащими фразами. Он сдержанно кивает по-мальчишески восторженному и звонко щебечущему Йозефу Цураю, на вопросы его отвечая многозначительным молчанием (пускай даже ни в вопросах его, ни в интонациях не чувствуется той злонамеренности и желания задеть, что обычно свойственно аристократии). Он задерживает свой изучающий взгляд на худосочном, угловатом силуэте представленной Цураем Мадлен и медленно кивает и ей, молчаливо приветствуя. Он откидывается на спинку кресла и прикрывает глаза (хоть какой-то прок от маски), вертя в пальцах золоченую карточку с именем и думая о том, что столько болтать - это просто незаконно.

[indent]Он вновь открывает глаза только тогда, когда Эрика Клиффорд кончает со всей этой гипертрофированной театральщиной (призванной, видимо, повергнуть неискушенных в экстаз и трепетную дрожь), и отправляет их, наконец, на поиски чего-либо ценного. Не торопясь подниматься с места, он склоняет голову к плечу и слушает простой, как табурет, план Цурая, сдавленно хмыкая на выдвинутые им предложения и согласно кивая. Сэту все едино: будь то вещь, какую они найдут; место, куда отправятся; или человек, который достанется ему в сопровождение. Мадлен, во всяком случае, хотя бы не болтает без умолку. Он все же встает, опираясь о трость и приглашающе подставляет даме локоть.

[indent]- Удачной охоты, господа.

[indent]Ни с кем из Аддерли ни Сэт, ни его сестра личного знакомства не водили, зная об этом семействе лишь то, что могли донести праздные разговоры или звучащие из углов сплетни. Странности поведения, распутная находчивость, детоубийство, талант к нахождению талантов и искренняя, стоит полагать, любовь к семейному делу. Аддерли многим были известны заочно, ибо в домах многих водились неповторимые предметы интерьера отмеченные знаком их рода. С точки зрения своих рассуждений он видел весьма сомнительной вероятность того, что душа может привязаться к бренной безделице, но то ли дело нечто связанное с ремеслом, которому человек посвятил большую часть своей жизни, о каком искренне переживал и какое кормило его, долгое время обеспечивая стабильностью и процветанием.

[indent]В левом крыле было значительно темнее, будто даже после смерти владельцев особняка, слуги (пускай и чужие) не рисковали ступать туда без приглашения.

[indent]Сэт остановился перед темной, двустворчатой дверью хранилища, аккуратно тронув пальцами массивные, витые ручки, и после, словно опомнившись, через плечо обернулся на сопровождавшую его все это время Мадлен, совсем не вовремя вспомнив о том, что за маской его извиняющейся улыбки видно все равно не будет.

[indent]- Надеюсь, леди Леклер, вы не оскорбитесь, если в данном случае я пренебрегу правилами хорошего тона и пройду первым? Особняк старый и вряд ли кто-то присматривал за его целостностью, так что мне бы очень не хотелось, чтобы на вашу хорошенькую головку упал кусок какой-нибудь рассохшейся лепнины.

и н в е н т а р ь

[indent]×  узнаваемая маска
[indent]×  простейшая, темно-серая тройка
[indent]×  тонкие кожаные перчатки
[indent]×  трость-клинок
[indent]×  сигареты производства «Найтингейл» в стальном портсигаре
[indent]×  зажигалка
[indent]×  платок с монограммой
[indent]×  незначительная сумма чеканной наличности
[indent]×  автоматическая перьевая ручка
[indent]×  залегшие поперек лица оттенки усталости, предвзятости и глубочайших сомнений в адекватности масс людских

Отредактировано Сэт Картрайт (2020-01-23 03:41:06)

+6

4

- Мисс Леклер, а там все-все будут в масках?

- Все.

Мисс Леклер пытается отцепить вилкой корочку подгоревшей яичницы, но ленится взяться за нож; на белой скатерти среди нераскрытых писем пару дней лежит, недвижимая, цветная брошюра, и мисс Леклер - она готова признаться честно - забыла и о ней, и о Линде Стэнфорд, её предложившей. И не вспоминала бы, если бы Энни - вот эта, с худыми рыжими косичками и щелью между зубов, гладящая панталоны раскалённым утюгом в метре от обеденного стола, - не призналась, что пару раз брала брошюру без спроса - так, поразглядывать.

Энни тряслась, сознаваясь, и сознавалась из богобоязненных чувств - или, может, обычного классового страха перед хозяйкой, с которой знакома от силы месяц, - и ещё не понимала две важные вещи: мисс Леклер не заметила бы, вытащи Энни прямо из-под неё стул, и у Энни перед мисс Леклер есть заметное преимущество. Утюг.

Но этот разговор быстро закончился, и начался другой. Соскребая яйца со сковороды, Энни в конец убедилась, что мисс Леклер не склонна к обидам, и изошлась шкварчащими брызгами вопросов и уточнений.

- А у вас же совсем ничего такого и нет... ну, масочного, мэм.

Мисс Леклер - чисто технически - давным-давно не считается аристократкой, и ей вовсе не обязательно следовать правилам, но у мисс Леклер есть тринадцатилетняя девочка, готовящая ей еду, гладящая ей бельё и дрожащая при одной мысли о малейшей перед ней провинности, какое-то состояние и квартира в элитном районе.

- Ну вот ты мне что-нибудь такое и сделаешь.

■ ■ ■

Поделка Энни натирает переносицу, но, в целом, выглядит почти удобоваримо. По крайней мере Мадлен ещё не поймала на себе совсем уж презрительных взглядов, и это - учитывая опоздание и компанию провинциальной малолетней прислуги, восхищённо впитывающей каждый канделябр и каждый угол резного кустарника - неплохой результат.

Тем более, Йозеф тоже опоздал. Ни его присутствию, ни его пунктуальности Мадлен не удивилась, как не удивилась, когда их усадили вместе - как на скамью запасных или заднюю парту, хотя ни за партой, ни на подобной скамье Мадлен ни разу не сидела; для Энни места не нашлось (это - тоже ожидаемо), и потому, когда Эрика Клиффорд наконец одарила Мадлен первым за вечер совсем-презрительным-взглядом, Энни осталась пятном в выстроившейся у дальней стены шеренге обслуживающего персонала.

Чтобы удивиться хоть чему-то, Мадлен пробует смотреть на Эрику глазами, допустим, той же Энни - пытается восхититься золотистыми завитками в аккуратной причёске, актёрской игрой или умением приплести едва знакомых людей к безумной и совершенно бесполезной затее, но они в порядке вещей; из порядка выбивается разве что гусь-Картрайт, которого Мадлен, впрочем, никогда не называла гусём, но сейчас - впервые увидев так близко - вдруг поняла, что прозвище ему подходит, чем бы он ни скрывал лицо. Сэт (он же - Сэт?) держится до того ровно и правильно, что Йозеф кажется его рисованным антиподом с газетной карикатурки; и Йозеф, конечно, болтает и болтает (заговаривает зубы), пока Сэт величественно молчит.

И пока Сэт молчит, а Йозеф спрашивает что-то про какого-то щетинистого Литтлпенни, у которого обязательно есть очередное птичье прозвище, Мадлен отвечает:

- Да, да.

Хотя не знает Дрейка и не знает, будет ли разумно раделиться, но выглядывает за чужое плечо, проверяет что-то - у дальней стены, радостно-восторженное - и решает потратить побольше времени на всю эту мистическую чепуху.

В конце концов, ничего страшного не случится; они походят по дому с покойниками, Йозеф чем-нибудь ужасно впечатлится, а они с Сэтом найдут не слишком интересную, не слишком запоминающуюся тему для лёгкой беседы, и больше не пересекутся.

Дом с покойниками не такой уж угрожающий.

Возможно, потому, что Мадлен не интересовалась мебелью и не слышала об Аддерли до самого их убийства (неправильный преждевременный вывод - трагической кончины), а то, что слышала, не отличалось от страшилок, которыми пичкают Энклав каждую неделю. Мадлен знает: они умерли; и всё. На этом истории заканчиваются.

Ну, ладно. В этой двери что-то отталкивающее всё же есть, но это ничего не значит.

А, может, коридор просто слишком длинный и тёмный, а она не любит длинного и тёмного.

- Не оскорблюсь, не бойтесь; я ценю вашу заботу о моей хорошенькой головке, потому что ваша, - она сдержалась, чтобы не ткнуть пальцем в волчью маску для полной очевидности. - Явно будет покрепче.

Она надеется, что после тона, заданного Эрикой, шутки не будут звучать оскорбительными весь вечер, потому что другого способа поддерживать small talk Мадлен выучить так и не смогла.

Инвентарь

- маска, прикрывающая только глаза; не слишком симметричная, не слишком обточенная;
- посредственное платье и непосредственный пиджак;
- коробочка с нюхательным табаком в кармане пиджака;
- художница по костюму в лице Энни Уайт, оставшаяся в главном зале и, скорее всего, уже ушедшая на кухню для общения с ровесниками;
- неожиданное добродушие.

Отредактировано Мадлен Леклер (2020-01-12 02:20:22)

+6

5

Этот дом, несомненно, внушает уважение и зависть. Когда-то он был небольшим особнячком, но деньгами владельцев постепенно разросся: к нему немало пристроили с тех пор, как в нём впервые появились люди. Владельцы меняли интерьеры комнат, добавляли комнаты, облагораживали этажи. А теперь владельцы мертвы, а дом — молчит. Скорбят ли его стены? Скучают ли инструменты по человеческим рукам?

Дом вырос со временем, как дерево. Но вас здесь немало — даже разделившись вы слышите чужие голоса. Женский смех наполняет коридоры жизнью, обрывки голосов доносятся до вас, нагоняя сытое спокойствие. И вы следуете за свечами, очень поздно подмечая, что вокруг вас замкнулось тоскливое одиночество. Как...как давно стало так тихо? Как давно вы бредёте к своей цели сквозь душную ночную темноту?

Чувство уюта не пропадает, оно — почти осязаемо. А звуки тугие, будто вы окунаетесь в глубокую ванную с головой.

ЙОЗЕФ ЦУРАЙ
комната троя аддерли, примерно половина десятого вечера


Дверь не сразу поддаётся вам — чтобы не выбивать её, вам приходится немного поворочать дверную ручку в поисках нужного угла и толкнуть посильнее. Кажется, будто изнутри дверь чем-то подпёрли, но когда вы проникаете внутрь, то обнаруживаете только вздыбленный ковёр и плотно закрытые окна, за которыми сгустилась темнота.

В этой комнате немного пыли. Больше всего её на стёклах и оконных рамах, хотя, когда вы заносите внутрь свечи, услужливо оставленные на комоде у двери, пылинки поднимаются в воздух и кружатся над вами. Они медленно-медленно оседают, очень плохо различимые даже в оранжевом свечении — последние жители в этом доме.

Комната Троя настолько большая, что в ней могло бы поместиться несколько комнат поменьше. Дверь же, в которую вы вошли, делит пространство на две относительно равные половины. Справа от вас, у самой стены — широкая двуспальная кровать, прикрытая тяжёлым балдахином. От кровати, как и от любой вещи в этом помещении, пахнет запустением — пылью и затхлостью. Где-то, быть может, даже начали гнить половицы — воздух в комнате Троя густой и влажный, будто здесь не проветривали много лет.

Рядом с кроватью расположилось несколько комодов, большой гардероб и огромное зеркало. Оно стоит тыльной стороной к вам, а зеркальной гладью развёрнуто к кровати, под углом. Придётся дойти до окна, чтобы разглядеть отражение как следует: что же, отражение как отражение — кровать, комод, кусочек стены и угол окна.

Посередине комнаты растянулось пространство, где пол прикрыт ковром. Удобная даже на вид софа, а дальше, в левой половине комнаты — письменный стол и полки с книгами. Либо Трой много читал, когда был жив, либо все эти книги ему пытались навязать родители. Теперь уже не разберёшь.

Когда вы подходите к книжным шкафам поближе, то замечаете шкатулочку.

«Моему любимому сыну» — гласит надпись на ней. На крышке шкатулки маленькой фигуркой вырезан один из обликов Вещего — не самый популярный, впрочем (неизвестный скульптор однажды изобразил его как человеческое тело, из груди и живота которого вырываются мощные щупальца).

Вы ещё не прикасаетесь к ней, а комната наполняется музыкой. Вы оборачиваетесь и сталкиваетесь взглядом с мужчиной — его маска обращена к вам, а руки лежат на полированных боках граммофона.

— Я вас напугал? — участливо спрашивает он, но ни маска, ни одежда не позволяют определить его личность. Судя по всему, один из приглашённых гостей.

И продолжает, а в голосе его появляется несмелая, даже смущённая улыбка: — Простите, я не хотел.

СЭТ КАРТРАЙТ / МАДЛЕН ЛЕКЛЕР
зал почёта, примерно половина десятого вечера


Вы проходите сквозь несколько длинных коридоров. Вам попадаются комнаты, но они не вызывают большого интереса — в основном там складируются материалы, или проводится их предварительная обработка. Некоторые мастера Аддерли — самые одарённые — когда-то работали прямо здесь. Всё крыло дышит их трудом, на полу всё ещё валяется деревянная стружка.

Ни одного чертежа вам, конечно же, не встречается. И нет никаких сомнений в том, что ещё через пару месяцев они появятся в чьей-нибудь коллекции или какой-нибудь смелый плотник попробует повторить чужую работу.

Вряд ли получится, конечно: настоящие мастера хорошо охраняют свои секреты.

Так вот, вы минуете коридор, явно предназначенный для отдыха — у окна мостится сломанный граммофон, а на протяжении всей стены стоят роскошные диваны. Но они вас точно не интересуют, поэтому вы находите двойные двери, широкие, чтобы в них можно было пронести самое крупное, например, фортепиано и отворяете их во всю ширину.

Некоторые сухо называют это место одним из хранилищ, но на самом деле — это зал почёта.

Бывало, что созданные на заказ вещи оказывались так хороши, что члены семьи Аддерли оставляли их здесь. До поры до времени, может, пока не найдётся покупатель, который предложит больше. И все они — всё ещё находятся в этом зале, прикрытые белыми простынями.

В глаза наверняка бросаются очертания пресловутого фортепиано с самым чистым звучанием во всём Энклаве, выкупленная обратно у семейства Фаул софа. Здесь так много вещей, но вы явно слышали не о всех. А может, не слышали ни об одной.

Около окна, в самом углу, стоит что-то высокое, что невозможно определить по форме — а вернее, по её отсутствию. А ещё взгляд точно привлекает бесформенная статуя в середине зала. Простыни чуть колеблются на сквозняке и вам приходится плотно прикрыть двери, чтобы свечи не погасли.

Вы рассматриваете зал, когда впервые слышите стук каблуков. Кто бы ни шёл в вашу сторону, он (скорее, она) идёт странно: несколько длинных шагов сменяются долгой, почти в половину минуты, тишиной. Ещё несколько шагов. И так до тех пор, пока женщина не останавливается у вашей двери.

Каблук стучит в последний раз и больше — ни звука.

+6

6

Дрейк Литтлпенни — со здоровыми ногами и совершенно прямой спиной, без трости — шагает тяжелее и громче, чем Йозеф Цурай. Йозеф считает повороты: первый, второй, третий на лестнице — и обещает себе, что на четвёртом — обязательно скажет. На четвёртом он говорит:

— Не топай.

Таким голосом успокаивают расшалившихся под вечер детей, но Дрейк Литтлпенни, должно быть, едва удерживается от обыкновенного: «Есть, кэп». Главное, что удерживается.

Идти тише и легче он, впрочем, не начинает; это ничего.

В комнате Троя слишком мрачно для детской. Что-то подсказывает Йозефу: даже если нарушить запрет леди Клиффорд и включить свет, светлее не станет. То есть — по-настоящему светлее.

Сумрачный взгляд Дрейка он подхватывает своим, вопросительно-приветливым, и плотнее кутается в складки пиджака. Прохладно. Йозеф Цурай знает, что такое смерть, и немного — совсем немного! — её побаивается. На похоронах Миранды он проронил слезу, а сердце весь вечер стучало часто и глухо. Йозеф жалеет мальчика, его родителей, всех прочих родственников, весь этот несчастный, погребённый под тяжестью пыли дом.

Умирать, наверное, очень больно.

Отвлекаться на скорбные мысли, наверное, не очень полезно.

Набалдашник трости Йозефа замечает шкатулку раньше, чем он сам.

Йозеф щурится подслеповато и подзывает Дрейка жестом, потому что свечи — у него. В это несчастное, пропахшее чужим одиночеством место Дрейк совершенно не вписывается — так же, как не вписывается долговязая свечная каланча в необитаемый остров. Свечей Йозеф, впрочем, не забирает: свободная рука нужна ему, чтобы коснуться поверхности шкатулки и разгладить резные буквы.

А ещё — чтобы неловко одёрнуть её, едва заслышав чужой голос из-за спины.

Этой спиной, загривком, самыми лопатками Йозеф чувствует, как дёргается где-то позади Дрейк. Прямо как тогда, в девяносто девятом, прежде чем столкнуться взглядом с Сойкой. С тем, что осталось от Сойки. С тем, что было Сойкой, а потом перестало ей быть, потому что оглядываться по сторонам первостепенно важно на любой вылазке. Йозеф — оглядывается. Дрейк — отступает на шаг, выдыхая резко и встревоженно.

— Совсем немного, — любезно улыбается нептичья маска. — Наполовину, если быть точным; и то лишь потому, что Дрейк, кажется, немного нервно реагирует на темноту. Не беспокойтесь.

Музыка подрагивает струнными, Йозеф смотрит, маска напротив — вьётся гибким узором. Мягкими, скруглёнными углами. Неагрессивно. Улыбка Йозефа становится шире, потому что он всегда улыбается шире, когда получает улыбку в ответ.

Это происходит редко.

Свечная каланча за спиной сконфуженно прячет руку в карман.

— Йозеф Цурай, — представляется тогда Йозеф Цурай. — Простите за вторжение: мы не разглядели, что здесь уже кто-то есть. Удалось найти что-нибудь любопытное?

Он накрывает правой ладонью левую — ту, что опирается о трость, — и голову тоже склоняет набок.

Музыка, дёрнувшись волной напоследок, замирает в этот момент.

+6

7

Комната напоминает об отцовском чулане с картонными декорациями и прочим инвентарём; брать оттуда что-либо - запрещено, а вот трогать, двигать, вертеть как угодно в руках - пожалуйста. И потому Мадлен приподнимает белые простыни, снимает с лакированного дерева полосы пыли, щупает; щупает потребительски непринуждённо, потому что у неё уже есть два дивана, которых ей вполне достаточно, и потому, что она провела достаточно лет и на перине, и на соломенном матрасе, чтобы знать: мебель - определённо не та причина, по которой ей всегда так нужны деньги.

Но, конечно, она может быть красивой, а обычный чулан - залом почёта. Потому из него и запрещено брать.

Когда хозяин жив.

- Ну? - она оборачивается к Картрайту, кивая на интерьер. - Видите что-нибудь, способное впечатлить Эрику, сэр? Что-то, что она сама ещё не облапала, разумеется, иначе ей точно будет неинтересно. О!

И замечает фортепиано.

Она давно пересела за виолончель и предпочитает игнорировать клавишные, но сейчас, в одном помещении с запахом жжёного воска и человеком в волчьей маске, материальное кажется предельно простым и понятным. Фортепиано - обычный инструмент; прожимаешь клавиши, бьются внутри молоточки - получаются весёлые звуки. Никаких неприятных ассоциаций и неоправданно воодушевлённое настроение.

- Хотите, сыграю что-нибудь? - Мадлен грузно падает на банкетку, ощупывает туфлями педали и слегка давит. Играет что-то минорное (нужны весёлые звуки, Мадлен), но - одни первые ноты, пытаясь вспомнить и путая паузы.

Наверное, это - правильный способ завязать диалог. Мадлен знает, они любят говорить о музыке; такие разговоры - передача эстафетной палочки от «мне нравится Х» до «а мне нравится Y», пока чьи-нибудь предпочтения не сойдутся. В забеге на двоих столкнуться (то есть: найти точки соприкосновения) должно быть совсем легко.

Она понимает, что, вероятно, очень (до скрежета челюсти) напоминает Йозефа - со всеми его попытками притереться ради ничего, с ужасным чувством юмора и белозубой (как кубики сахара) улыбкой - и отнимает руки, как если бы клавиши могли вдруг превратиться в стенки только вскипевшего чайника. Хмуреет намеренно, молчит, потому что молчание - её естественное агрегатное состояние, и потому что сейчас оно не вызовет лишних вопросов. Мадлен Леклер ждёт ответа и напрягает память - совершенно логично будет ненадолго заткнуться.

Но вместо ответа за дверью стучат каблуки - с такими же нелепыми паузами, что и в её игре. Замечательно: кто-то не только услышал, но и решил присоединиться, и, видимо, останавливается у каждой двери в коридоре, разыскивая себе музицирующую компанию.

А когда доходит до нужной - робеет и стесняется войти.

- Кажется, нас нашла какая-то скромница.

Закатывание глаз прячут маска и темнота, и Мадлен думает, что если Вещий хочет скрасить ей вечер ещё более сомнительной встречей, ждать или надеяться на лучшее нет ни малейшего смысла. Если бы был - она бы уже давно лишилась работы.

Значит - нужно им (Вещему и Встрече) подчиниться. Так ведь правильно, да? Да.

Встать и открыть дверь - совсем не сложно.

И она открывает.

+5

8

[indent]Никакой лепнины на них, конечно же, не падает.

[indent]Ни лепнины, ни неприятных неожиданностей, ни притаившихся за дверью конкурентов с припрятанным в кармане ножом. Ничего такого. Один лишь полумрак, дрожание огненных язычков на заплаканных свечах и типично “скрипучая” тишина присущая всякому покинутому дому. Все это выглядит вполне безобидно, наигранно таинственно и малость глупо, а оттого нелепо. Не то чтобы Сэта это расстраивает (королевская битва явно не вписывается в его планы на этот вечер), но стоит сказать, что от пресловутых танцев на костях он ожидал… большего? Пожалуй.

[indent]Вереницы коридоров, ячейки стеллажей, смутные абрисы материалов. Дерево, пластины металлов, ткань, стабилизированная кость, дерево. Мародерам было бы чем поживиться в этих стенах (удивительно, почему все до сих пор лежит на своих местах), но для них тут ничего ценного нет, и приходится идти, взбивая каблуками пыль нечищенных дорожек. Дальше и дальше по коридорам, мимо диванов и столиков, мимо безликих бюстов и пристальных картин, к двустворчатым дверям, а затем в то самое хранилище, на сей раз пропустив даму вперед.

[indent]Сэт видит достаточно вещей знакомых и вдвое больше вещей незнакомых. Он меланхолично наблюдает, как соскальзывают с предметов припорошенные пылью простыни обнажая силуэты изящных и столь дорогостоящих линий и громоздкие формы вещей действительно очаровательных в своей сдержанной простоте. Он рассматривает громаду центральной статуи, обращает внимание на нечто бесформенное у окна (в мыслях беря это “нечто” на заметку), но первым делом, прихватив свечу, идет к неприметному писчему столу, без особой, впрочем, надежды запуская руку в недра ящиков.

[indent]Если не найдется ничего ценного, то быть может сыщется хотя бы подсказка?

[indent]Вопрос леди Леклер он оставляет без должного ответа, лишь согласно кивая головой и не сразу понимая, что жест этот скорее всего остается незамеченным, что, впрочем, никак не мешает инициативе внезапного желания помузицировать. Звучит, впрочем, очень даже недурно; звучит, можно сказать, очень даже уместно. Сэт хмыкает куда-то в маску и едва заметно покачивает головой, выдвигая ящик за ящиком в надежде, видимо, на чудо вещее. Повезет ли ему? Возможно (а возможно нет). Пальцы нащупывают что-то, но рассмотреть находку он не успевает - вмешивается случай.

[indent]Случай почему-то звучит странной, прерывистой дробью, будто кто-то решил подкрасться к ним, но по глупости забыл снять туфли. В тишине резко оборвавшихся звуков дробь эта чудится несколько даже жуткой, крайне невовремя навевая воспоминания про разного рода легенды, так или иначе связанные с женщинами и заброшенными домами. Про непредсказуемую Тициановую Леди или зловредную Даму Мечей, которую многие хотя бы раз пытались призвать, пачкая домашние зеркала умыкнутой матушкиной помадой.

[indent]Он старается не думать про все эти байки из прошлого (сейчас это уж точно не уместно), оставляет свечу на столе, прихватывает трость и прячет обделенную вниманием находку в карман, отступая на почтительное расстояние. Общество нынче вечером собралось несомненно благовоспитанное, но не обделенное далекими от благородства вероятностями каверз, поэтому он предпочитает рассмотреть гостью (или может, все-таки, гостя?) с расстояния, чтобы успеть для начала сделать хотя бы пару-другую выводов и не лезть на вероятный рожон.

[indent]Не трусость, так сказать, а естественная для высшего света осмотрительность (и самую малость параноидальных настроений, конечно).

+5

9

ЙОЗЕФ ЦУРАЙ
комната троя аддерли, около десяти вечера


— Вот как? Это приятно слышать. — немного рассеянно отвечает мужчина. Он отворачивается к замолкшему граммофону, будто ожидая, что музыка заиграет вновь, но граммофон столь же безмолвен, что и стены этого дома. Мужчина опускает плечи, едва-едва, и всё же, это можно заметить даже в полумраке. — Может, это всё слухи, но мне рассказывали, будто некоторые аристократы настолько нервозны, что сначала режут испугавшего их и только потом вспоминают о любезностях.

Мужчина ведёт пальцами по изящной резьбе, оставляя на одном из острых уголков указательный палец — в задумчивости, или в нерешительности. И проходит достаточно времени, чтобы вы могли его разглядеть: невысокий, довольно хорошо сложенный, но недостаточно хорошо, чтобы потягаться с таким человеком, как, например, ваш спутник. Не факт, что он смог бы потягаться даже с вами: в том, как мужчина двигается и говорит, чувствуется, что он скорее поэт, нежели боец. Впрочем, таких в Энклаве немало.

Он отвечает вам не сразу и поначалу голос его — молодой, но ровный и уверенный — удерживает извиняющиеся ноты, пусть он пытается исправить это неуверенным смешком:
— Ничего страшного, Йозеф. Я ведь могу звать вас так? Вам не за что извиняться. — улыбка в его голосе становится отчётливее, — По правде говоря, я здесь не за этим, но...

Это «но» повисает в воздухе. Мужчина отнимает от граммофона ладони и пятится, оборачиваясь только у самой «хозяйской» постели; раздвигает ладонями тяжёлый, пыльный балдахин; садится. Поворачивая к вам голову, мужчина упирается в мягкое покрывало обеими ладонями и немного горбится. Не будь на нём маски, он наверняка смотрел бы за вами исподлобья.

— Но ничего не мешает мне помочь вам в поисках, если моя компания будет уместна. — всё-таки решается он и повторяет ваш жест как зеркальное отражение, склоняя голову, — Что вы ищете и что на самом деле хотите найти?

СЭТ КАРТРАЙТ / МАДЛЕН ЛЕКЛЕР
зал почёта, около десяти вечера


Последними звуками, которые сохраняет эта комната, становятся не ваши голоса, а меланхоличная песня фортепиано. Какое-то время она ещё звучит, хотя кажется, что её разносит не мистическое эхо, а транслируют ваши собственные головы. Вы не одни, но одиночество всё равно наваливается сверху. Враг, который незаметнее тени — его не оттолкнёшь, не убьёшь. Его, как хищника, можно отогнать, но ненадолго.

Фортепиано, проснувшееся впервые за много месяцев, пытается задержать своё звучание в душном воздухе как можно дольше; вы, Мадлен, встаёте; вы, Сэт, суёте в карман бумажку с цифрами — один из множества оплаченных счетов, от которых теперь нет никакого толка и эта находка не стоит ни секунды вашего драгоценного времени (хотя вы об этом ещё, конечно, не знаете).

Когда дверь открывается, с её скрипом словно обрываются жизни всех прочих звуков — исчезают даже едва различимые звуки вашего собственного дыхания. На долгие мгновения остаётся только низкий гул в ушах и стук сердца. Всё становится тягучим и глухим, будто приходится нырнуть на дно резервуара и задержать дыхание, чтобы ни один пузырёк от выдоха не нарушил гармонии безмолвия.

Ещё минуту назад, в этом нет никакой ошибки — вы точно не можете ошибаться одновременно, стук каблуков прекратился у вашей двери. И вы распахнули её, будто гостеприимные хозяева. Но суть в том, что...

За распахнутой дверью никого нет.

+4

10

Свечи за спиной дрожат, и свет, ведомый нетвёрдой рукой, дрожит вместе с ними. Из Дрейка получается довольно посредственный предмет интерьера; уж точно не один из тех, что выходят — выходили — из-под рук мастеров семейства Аддерли. Те-то, должно быть, целый век могли твёрдо простоять.

— Конечно, разумеется, безусловно, у всех есть свои причуды, — шуршит Йозеф, пока его пальцы довольно бездумно мечутся по письменному столу. — Вот вы, например, до сих пор не назвали мне своего имени. А я был бы страшно счастлив его узнать!

Бедная, бедная Миранда часто обвиняла своего супруга в излишней торопливости. «Не мельтеши», — говорила она. Вспомнив об этом, Йозеф пристыженно отнимает руку и думает о том, что в подушечки пальцев теперь, должно быть, въелась пыль.

Много пыли.

Йозефу хочется сказать, что всё это ничего, вы не обижайтесь, я не всерьёз; что леди Грин, например, имеет весьма некрасивую привычку съедать яблоки вместе с косточками и черенком, а лорд Уэнсли на старости лет подозревает агента экзарха Луин в каждом, кто имеет неудачу посетить его мануфактуры. Но пальцы Йозефа — в пыли, и мысли, кажется, тоже затянуло тонкой пыльной паутиной.

Он не возражает, когда его зовут — Цураем, Ибисом, капитаном, папой (что, впрочем, слегка притянуто за уши), вдовцом Миранды Цурай, «тем нелепым» или «пожалуйста, помолчите». Он никогда не возражает; всё это — намного лучше, чем когда тебя вообще не зовут.

«Йозеф» в этом ряду смотрится почти чужеродно. Он допускает: соединяет большой палец правой руки с большим пальцем левой; за ними следуют остальные, все восемь, один за другим. И с привычным энтузиазмом, привычно растянув губы — от и до — щебечет:

— Я буду рад любой помощи! Леди Клиффорд обязала нам найти что-нибудь необычное, что-нибудь особенное; а я, признаться, никогда раньше таким не занимался. Исходя из этого, мне, наверное, стоило бы напроситься в компанию к Мадлен или лорду Картрайту... Но я, дурная голова, уверовал в способности мистера Литтлпенни, а мистер Литтлпенни слишком озабочен лишь тем, чтобы не уронить свечи, пока мы бродим по всей этой, с позволения сказать, темноте.

За спиной поскрипывает: это значит, что мистер Литтлпенни изволил насупиться. Фу-ты ну-ты.

— Вообще-то... — начинает насупившийся мистер Литтлпенни.

Вообще-то, — прерывает его Йозеф — с мягкой, как кошачья шерсть, настойчивостью, — я и не знаю совсем, что хочу найти. Мне известно, что Трой — бедный мальчик — был немного странным, непохожим на своих сверстников; а где странности — там, наверное, и подходящие для ритуала вещицы? Честное слово, я никогда не присутствовал на таких таинственных мероприятиях, но всё это — уж-жасно весело!

Пыль забыта, руки возвращаются к столу, в руках — пригоршня ученических заметок, сложенная вдвое брошюра со знаком Вещего и медальон — кажется, из серебра. Цепочка трогает пальцы холодом.

— Мальчик, кажется, был всерьёз озабочен вопросами веры, — сосредоточенно роняет Йозеф, взвешивая медальон в ладони и чуть-чуть припадая на больную ногу.

Взглядом он возвращается к записям: ничего слишком интересного в них нет. Трой, видимо, обучался на дому; но для кого из знати это — признак необыкновенного нрава?

— Кстати.

В тишине ворсистый голос Йозефа звучит неожиданно громко.

— Если вы здесь не за этим, тогда... Зачем?

Отредактировано Йозеф Цурай (2020-01-26 20:08:41)

+4

11

[indent]Выдох, пожалуй, звучит слишком шумным.
[indent]Слишком нездорово свистящим.
[indent]Слишком напряженным.

[indent]Лицо его (которого, впрочем, не рассмотреть за покровом маски) не меняется ни на йоту, но внутри, в толще мясных связок и пористости костей вибрирует все еще нечто тонкое и острое, нечто метафорическое, нечто растянутое и зацикленное, как концовка дурной, прилипчивой песни. У пустоты, говорят, звука нет, но он точно уверен, что прямо сейчас на несколько долгих мгновений услышал именно его. Услышал всю полноту мертвой тишины. Этой непомерно тревожной, выкручивающей нервы акустической обстановки, когда тебе — столь привыкшему к шуму и гвалту, — вдруг кажется, что ты потерял свой драгоценный слух.

[indent]Это было мерзко.

[indent]Он позволяет себе брезгливо поморщиться, и с едва заметной нервозностью поправить воротник рубашки, будто в этом мелочном действии вообще есть какой-то смысл (он не чувствует даже мнимого успокоения). Он не любит все эти странные, психосоматические состояния вроде резко возникающего зуда при разговоре о кожных паразитах, или першения в горле при разговоре о респираторных инфекциях. Сейчас, стоя посреди покинутой и забытой всеми богами (богом, конечно, прости Вещий) кладовой былой памяти, он чувствует, будто кто-то пялится ему в спину. Ровнехонько между лопаток. Ровнехонько туда, где за преградой костей сокращается сердце.

[indent]Ему хочется обернуться. Хочется убедиться. Хочется наверняка заверить себя (и предательское подсознание) в том, что ничего не поменялось. Он точно знает, что в комнате никого нет (во всяком случае, тут точно никого не было, когда они переступили ее порог и занялись своими вялыми поисками истины), но взбеленившуюся мнительность поди еще уговори. Он пытается рассудить все рационально — старый дом, оседающая древесина, случайно падающие из-за гравитации вещи, причин сотни — и у него это вроде как даже получается, но, конечно же, не до конца.

[indent] Ощущение прилипшего к спине взгляда не отлипает.

[indent]— Волшебно.

[indent]Сухо констатирует Сэт, вновь обводя глазами подсвеченный огоньками свечей квадрат двустворчатых дверей, в которых, кроме меблировки коридора нет более ничего. Хотя он — они оба, что уж там, — всего мгновение назад были уверены в чьем-то визите. Мистика, чтоб ее, куда уж тут денешься? Или, может, вполне себе обыкновенная физика. Как бы то ни было, а у них все еще было незаконченное дело, с которым следовало бы побыстрее разобраться, чтобы вернуться к основному числу гостей, а там, глядишь, недолго будет до возвращения в родные пенаты.

[indent]— Либо кто-то из гостей или подхалимов леди Клиффорд решил нас разыграть, либо мы стали свидетелями чего-то потустороннего. Будьте так добры, прикройте дверь, леди Леклер, дует. Воспитанный человек, будет на то нужда, постучится; а невоспитанному особого приглашения не требуется — войдет сам.

[indent]Передернув плечами — будто встряхнувшийся после сна пес, — чуть теплее произнес Сэт, отводя глаза от злосчастного дверного проема. Он мельком подумал о том, что Рамона тут смотрелась бы куда более гармонично, но ее категорические настроения относительно “Песни Мотылька” перевесили чаши весов в пользу визита на этот праздник мракобесия Сэта. Сэту не нравилось, хотя скорее — было никак; его мысли по поводу ребячества, нелепости и театральщины остались прежними, но к ним, между делом, прибавилось еще одно, весьма, пожалуй, интересное соображение относительно их нынешнего положения.

[indent]Во многих, например, любимых душе ларчиках есть второе дно.

[indent]— Как думаете, леди Леклер, много ли в этом доме потайных ходов?

[indent]Аддерли, говорят, любили свое дело и наверняка ценили свои секреты. У всех, говорят, аристократов, есть тайны достойные наитщательнейшего сокрытия. Так почему бы и нет? Можно спрятать дерево в лесу, а можно распилить его на равные части и затолкать в самый дальний, всеми позабытый чулан.

[indent]Тем не менее, вместо того, чтобы сломя голову нестись дергать подсвечники да книги, и топтать наиболее подозрительные половицы, Сэт первым делом направляется к ранее им запремеченной у окна высокой груде чего-то, аккуратно и плавно потянув на себя край скрывающего это бесформенное нечто покрывала.

Отредактировано Сэт Картрайт (2020-01-27 01:18:34)

+4

12

Так.

Когда где-то стучат в дверь, где-то (как правило, у самой двери - это важно) есть человеческие костяшки, человеческая терпеливость (если повезёт) или человеческая хихикающая ухмылка (если не повезёт; такие бывают у людей поменьше, а из безусловно маленьких в доме Аддерли сейчас существует только Энни, которая, вне всяких сомнений, не решится ни на какие розыгрыши привилегированных лиц как минимум в ближайший год, пока у неё не начнётся какой-то там период - или уже начался?). И первое, и второе, и третье всецело утверждают законы логики, а Мадлен, несмотря на многонедельные кутежи и неоправданные траты денег, считает себя крайне склонной к логическому мышлению женщиной.

Следовательно? Рационализировать.

Ни один предмет в Энклаве, падая, не может издавать стук, схожий со стуком каблуков; тем более - ритмичный и частый, потому что большинство предметов падают всего раз.

Ни один человек в Энклаве, застыв у чужой - и вообще какой-либо - комнаты, не может раствориться в воздухе. Призрак, конечно, мог бы, но

во всём Энклаве, разумеется, не отыщется ни единого призрака, потому что вся эта мистика - для впечатлительных и слабонервных.

Мадлен - не впечатлительная. Слабонервная - да; но это - вина Длинного человека, а скорее: Длинный человек - вина её слабых нервов. Мадлен Леклер нисколько себя не обманывает: видеть одну и ту же галлюцинацию двадцать лет подряд - точно не признак здоровой психики, но её галлюцинация - скромная и даже несколько робкая, и никогда не показывается в местах длительной социализации.

Значит, конкретно сейчас - перед лицом этого коридора и его темноты - Мадлен Леклер временно в светлом уме и твёрдой памяти.

«Волшебно» - Сэт не скрывает сарказма, а Мадлен - не скрывает нервного смеха.

- Нет, знаете ли, - она, как и просят, тянет дверные ручки обратно к себе, закрывает плавно, пока затвор не издаёт деликатный и ласковый скрип. - Подхалимы леди Клиффорд придумали бы что-то изобретательнее розыгрыша со звонком. Не недооценивайте наших оппонентов, лорд Картрайт.

Возможно, они и придумали что-то поинтереснее.

Способ раствориться в воздухе, например.

Вывернуть наизнанку самую примитивную шутку - идея, достойная жанрового обозначения с приставкой «пост-».

Лорд Картрайт дёрнул плечами и будто бы зрительно съёжился (или сжался?), и стал вдруг ужасно похож на какого-то актёра, которого Мадлен слушала пару лет назад - властного вида и с внушающей доверие бородой (аккуратно подстриженной). На сцене он держался холодно и выше всего «Тененбаума», а когда случалось нечто непредвиденное - например, кто-то нечаянно валил декорацию или разбивал пепельницу в гримёрке - он впадал в состояние нервное и нетерпимое; ему становилось нужно пространство, и всех прочих приходилось прогонять с репетиций, чтобы он походил из угла в угол, репетируя испорченный диалог (превращая «диа» в «моно»). Из всех людей он в такие моменты переносил только мистера Доджсона, потому что мистер Доджсон во всём ему потакал, и это его успокаивало - делало всё понятным и предсказуемым.

Предсказуемость, кажется, Сэту не помешает.

А идея потайного хода не звучит так уж абсурдно - мебельных дел мастера вполне могли бы сколотить себе собственный секретный ход; такой, чтобы заполнить его самыми любимыми своими софами, комодами - что ещё делают для уюта дома? - и прятаться на них от всех возможных непризраков.

- Будь я Аддерли, - она ничего не знает об Аддерли. - Я бы не поскупилась на хотя бы один. Но - впечатляющий. Как обычно намекают на тайные ходы, сэр?

Вопрос - с подвохом, потому что подразумевающий: «вы-то в этом точно разбираетесь, а?»

И зачем вы снимаете тряпку с этой громадины?

+4

13

ДЕСЯТЬ ВЕЧЕРА: ТЕНИ СТАНОВЯТСЯ ДЛИННЕЕ


ЙОЗЕФ ЦУРАЙ
комната троя аддерли, десять вечера


Ваша речь заполняет комнату: тем же образом, коим вода заполняет стакан; в какой-то момент кажется, что вот оно — вода достигла края, что сейчас капли покатятся по неровным стеклянным бокам, зальют вам пальцы и костюм. Но комната впитывает каждый произнесённый вами звук, глушит его, хотя ей впору отражать слова от стен. Пространство вокруг вас, стало быть, больше любит поглощать, чем отдавать.

Мужчина издаёт беззлобный смешок, словно оценил хорошо замаскированную и нетривиальную шутку.

Он всё ещё смотрит на вас, всё ещё упирается в покрывало ладонями. Кровать проседает под его весом, но не так как под вами и даже не так, как под (а ведь у вас было немало возможностей налюбоваться, не так ли?) Мадлен. Несмотря на то, что представиться требует этикет, мужчине претит сама мысль делиться с вами тайной своего имени.

Вместо этого он парирует:
— Я могу понять этот интерес, Йозеф. Но и вы наверняка понимаете. Правила о масках — конечно, отчасти — придумали для таких, как я: для тех, кто хочет остаться неузнанным.  — голос его звучит удручённо и немного тоскливо, — Простите, что не могу удовлетворить ваше любопытство.

Он понимает, что вам нужно как-то его называть, что не можете вы, в самом деле, обращаться к нему «эй, вы» или безликим «простите». Мужчина едва заметно клонит голову чуть ниже и неохотно, словно через силу, говорит: — Впрочем, один из недавних моих знакомых, припоминая наспех выдуманный псевдоним, назвал меня Галлаханом1. Псевдоним для нашей с вами ситуации длинный и неудобный, а потому я не буду против, если вы решите его, по своему разумению, сократить.

Галлахан ведёт ладонями по ткани, меняя позу и разминает затёкшую шею одним слитным движением. На ваши слова о поисках он реагирует не сразу — погодя, словно в них находится что-то, что непременно нужно обдумать.

Тон выдаёт в нём совсем не ребяческую — какая свойственна людям, коих интересует не оккультная составляющая этого вечера, а занимательная игра в прятки — обстоятельность:
— Как вы думаете, Йозеф, если воду пустить в ванную, она наполнится равномерно или оставит посреди всей ёмкости пустые пространства? — судя по звукам, Галлахан вздыхает, — Если верить тому, что сегодня говорят, а говорят, будто бы Аддерли стали жертвой неких потусторонних сил, то потустороннее, стало быть, заполнило дом целиком. Не распространись оно равномерно по всем уголкам, наверняка остались бы выжившие.

Он делает ожидаемый вывод: — Но о выживших нам ничего неизвестно.

Вам может показаться, что Галлахан расстроен ответом, что он спрашивал вас не о том, что вы ищите здесь и сейчас, а о том, что движет вами. Хотя он отвечает вам всё равно.

— Что касается вещей, которые вы разыскиваете по указке леди Клиффорд, — пока Галлахан говорит, становится ясно, что о леди Клиффорд мнения он откровенно невысокого, — Можно заключить, что любая вещь в доме запятнана одинаково. И всё, что вы делаете при неизменности её «начинки» — выбираете достаточно необычный облик, чтобы посоревноваться за внимание одной-единственной женщины со сворой недалёких подхалимов.

Он не называет подхалимом вас, по крайней мере не говорит вам об этом в лицо. Галлахан обращает взгляд к полу и отвечает тем тоном, каким обычно просят не лезть в чужие дела, при этом отчаянно стараясь не обидеть:
— Случается так, что нам приходится посещать места, только потому что того требуют обязательства и всякое отсутствие выбора, а вовсе не потому, что мы сами этого хотим.

вы слышите вдалеке что-то, похожее на крик;
1 Галлахан — центральный персонаж рассказов Дамьена Эскапе, личность неоднозначная и не снискавшая у публики симпатий; у Дамьена Эскапе Галлахан выступает в роли человека невзрачного, не амбициозного (несмотря на непосредственную принадлежность к аристократии) — он убивает свою родную сестру, но в конечном счёте не извлекает из этого выгоды, а впоследствии и вовсе оказывается в заточении, где впоследствии и умирает.

СЭТ КАРТРАЙТ / МАДЛЕН ЛЕКЛЕР
зал почёта, десять вечера


Вы тянете ткань, освобождая от её гнёта высокое — почти до самого потолка — зеркало. Оно почти не тронуто пылью, но явно находится здесь достаточно много времени, чтобы некоторые металлические крепления покрылись чем-то, очень напоминающим ржавчину. Зеркало это, должно быть, когда-то использовали — в нескольких местах на нём заметны царапины. И вопреки здравому смыслу, царапин больше всего не у той части зеркала, что твёрдо стоит на полу, а у самой верхушки.

Зеркало чуть скрипит, будто благодарит вас за спасение. Или, может, так только кажется, ибо в этот момент вы, Мадлен, закрываете двери.

Как только зеркало освобождается от покрывала, кажется, словно оно сразу же занимает по меньшей мере половину помещения: его рама, состоящая из витых металлических корней, какие могут отсылать разве что к Древу Боли (чьи корни, по словам философов, незримо охватывают весь город) — разрастается; хотя это, вне всяких сомнений, лишь оптическая иллюзия. Навершие рамы разглядеть очень трудно, но на нём явно начертаны какие-то символы.

Зеркало, пожалуй, единственный предмет в этом зале, который находится в таком потрёпанном состоянии. Не совсем ясно: то ли с ним приключилось несчастье в этом доме, то ли Аддерли любезно изъяли его на реставрацию. Факт остаётся фактом: царапины на зеркальной поверхности выглядят неуместно и в каком-то роде даже вульгарно.

В пространство меж мелких металлических корней оказывается вложен кусочек пергамента. Это обрывок из пьесы Сьенны Баггорт, «Одиночество». С пергамента на вас смотрят аккуратные отпечатанные буквы: «Да будет вам известно, лорд Олсопп, что зеркало — это кратчайший путь домой».

Зеркало, как и всё, кроме фортепиано — безмолвно. Но если всмотреться в него, то можно прийти к мысли что оно, должно быть, испорчено. В отражении простыни и покрывала, коими прикрыты другие вещи в зале, мерно покачиваются, как если бы их трогал лёгкий сквозняк.

Все окна плотно закрыты, но вам явно впору клясться, что вы видите, как в отражении одна из створок ближайшего к вам окна открывается — бесшумно и плавно, словно в оконную раму задувает прохладный ветер с улицы.

Когда отражение завладевает вашим вниманием, вы сможете заметить это — чёрное пятно среди белых простыней на предметах интерьера. Там, в противоположном конце помещения, кто-то есть.

Платок небрежно накрывает её голову, словно его накинули только для того, чтобы прикрыть лицо — она клонится в сторону, обвисая на неестественно согнутой шее.

Женщина делает неровный, тяжёлый шаг в сторону, скрываясь за высоким шкафом в углу зала и вы оба слышите это:

стук каблуков.

в зеркале также можно увидеть дверь, которой в действительности не существует.

+4

14

Йозеф понимает. Йозеф соглашается. Йозеф смотрит с любопытством — тем самым, что просыпается в нём ближе к вечеру, когда один из голубей (тот, что побелее) снова начинает кружится на месте и никак не может попасть клювом в зерно. Днём позже, за утренним чаем, Йозеф листает справочник и узнаёт о том, что это — явные признаки птичьей вертячки, а вовсе не изящный танец, которым умница-голубь решил позабавить хозяина.

Это — прискорбно.

Признаки той же вертячки Йозеф усматривает в очередном наклоне чужой головы.

— Значит, Галлахан, — беспечно тряхнув подбородком, он улыбается совсем уж украдкой. — Сокращать такой звучный псевдоним — страшно бескультурно. Если не ошибаюсь, даже леди Эйприл — так её, кажется, звали? — не позволяла себе в отношении брата подобных вольностей.

И добавляет:

— Пока не погибла.

Имея в виду: «Пока Галлахан её не убил».

Йозеф — совсем не изящный болтун, но вполне преданный, пусть и слегка суетливый слушатель. Он успевает пригладить воротник, ещё раз пробежаться быстрыми пальцами по столу, подцепить мизинцем одну из бумаг, вернуть её на место и хмыкнуть в стратегически подходящий момент — всё это, пока Галлахан продолжает говорить.

— Вы пришли сюда по долгу службы, — делает вывод Йозеф, когда стены съедают чужой голос без намёка на продолжение. — Или, может, из обязательств. По вине обещания? В любом случае, вы здесь потому, что должны, а не потому, что хотите. И это, честное слово, довольно...

Закончить Йозеф не успевает: то, что было мрачной тишиной, обращается сдавленным криком откуда-то издалека.

— ...довольно грустно, — растерянно заканчивает он. — Вы слышали, господа? Кажется, кому-то нужна помощь. Нужно пойти и проверить, всё ли в порядке, да?

Когда Йозеф добавляет к своим словам уточняющее «да?», он ожидает положительного ответа. Сомнение на физиономии Дрейка Литтлпенни, пригретой тусклым блеском свечей, смог бы прочитать даже слепой; и это заставляет Йозефа немного разочароваться в своём выборе. Раньше он всегда брал с собой Синицу, но Синица наотрез отказалась иметь дело с леди Клиффорд и всем, что с ней связано. Пришлось довольствоваться остатками «Клина» и выбирать из них считалочкой.

Считалочка себя не оправдала.

— Кэп, серьёзно. — Когда Дрейк Литтлпенни наконец подаёт голос, Йозеф многозначительно вскидывает бровь. — Жуткий особняк, «Песнь» эта, игра какая-то нелепая. Вам оно надо?

Раньше за такие выкрутасы можно было заработать совсем не ласковый тычок рукоятью ножа под дых. Но то — раньше, в грязные и голодные времена. Теперь Йозеф только улыбается — медово, сахарно, почти с извинением — и оборачивается через плечо.

— Кажется, мистер Литтлпенни изволил струсить, — вздыхает он, подперчив голос щепоткой разочарования. — Галлахан, я вынужден попросить вас — как лицо беспристрастное — рассудить этот спор. Разве не стоит сходить и проверить? Вдруг кто-то ранен? Пару раз я и сам, признаться, почти оступился на шаткой ступеньке.

Взгляд туда — взгляд сюда, от свечной каланчи до ладоней, укрывающих простыни. Вертячка заразна и, по слухам, неизлечима.

Уже два года Йозеф не держит дома голубей.

+4

15

[indent]Сэт, конечно же, не ответил (уже не в первый раз, в общем-то). Сэт, как правило, вообще редко, когда отвечает, особенно когда слышит в чужом вопросе намек, издевку или двойственность; или же когда ответа банально не знает. Он действительно мало что смыслит в вопросах “двойного дна”, скрытых механизмов и прочих хитроумных изобретений для любителей прятать секреты в чуланах, потому что свои привык прятать едва ли не на виду. Но леди Леклер — с ее неоднозначными вопросами и деланным легкомыслием в постановке тех самых вопросов — знать об этом, само собой, вовсе не обязательно. У Сэта нет никакого желания злиться на нее (он и не злится, конечно), но мельком он думает о том, что нарисованная на плакатах “Найтингейл” и потому молчаливая, она казалась куда более приятной особой.

[indent]Сейчас, впрочем, все эти межличностные восприятия совершенно неуместны.

[indent]Выпустив пыльное покрывало из пальцев, Сэт медленно отступил назад, для того, чтобы в полной мере оценить масштаб проделанной кем-то, когда-то работы. Труд этот — его щепетильная детализированность и почти смущающий размах — вызывали если не восхищенный трепет, то чувство должного почтения чужим усидчивости и скрупулезности. Добротное, много более чем просто полноростовое зеркало в столь массивном, многоговорящем оформлении на фоне других, представленных в зале предметов меблировки выглядело почти гротескно. Было в нем что-то такое, выбивающееся и режущее глаз, из-за чего оно выглядело не столько лишним или неуместным, сколько совершенно чуждым этому месту. Слишком массивное, слишком символичное, слишком…

[indent]… жуткое.

[indent]Сэт замер на месте и сложил руки на навершии трости, чувствуя, что не может отвести от причудливо исцарапанной амальгамы взгляда. Зеркало настолько сосредотачивало на себе все внимание, что в какой-то момент он позабыл и про чувство приставшего к спине взгляда, и про странные звуки, и про все так же присутствующую в комнате леди Леклер, про ждущую где-то в глубине дома леди Клиффорд, и про изначальную цель их сюда визита. Поиск некоей сакрально важной вещицы теперь казался каким-то далеким и мелочным, совершенно не важным, будто в стремлении просто развлечься (весьма, к слову, сомнительно), они нашли нечто действительно важное и далекое от понятия бренности мирской. Все это поглощало (опутывало и оплетало) слишком быстро и решительно, почти пугающе.

[indent]Сэт все также не верил в призраков и городские легенды, но он видел достаточно, чтобы верить в присутствие чего-то потустороннего и наукой необъяснимого.

[indent]Когда он заметил в отражении шевеление, которого там точно не могло быть (ему даже оборачиваться не требуется, чтобы оставаться в этом уверенным), то подобрался, чувствуя, как ползет вдоль рытвины позвоночника это липкое, мерзкое чувство напряжения, имеющее обыкновение возникать только в действительно дрянных ситуациях. Когда он заметил в отражении угольно черный, искаженный и какой-то слишком уж неестественный силуэт (женский, к слову, силуэт) юркнувший куда-то за громаду шкафа, ему действительно захотелось поинтересоваться у леди Леклер насколько сильно он похож на сумасшедшего. Но Сэт все же решил не интересоваться, уже поняв, что леди Леклер свойственно выворачивать вопросы в какую-то насмешливо-двойственную сторону.

[indent]Записку он заметил несколько позже, чем должен был, но все же, заметив, подошел ближе и подцепил ее пальцами, разворачивая и вслух зачитывая ее содержимое. Не та ли это подсказка, которую он так стремился найти? И не подсказывает ли она о чем-то связанном с теми самыми потенциальными тайными ходами, о которых он решил не беседовать? Свернув записку и вернув ее на место (вложив между корней), Сэт вновь поднял голову и сделал шаг в сторону, замечая, что под таким углом видит еще одну дверь. Одностворчатую дверь, которой тут точно не было и появиться никак не могло. Ему очень хочется обернуться и убедиться в том, что двери в их не_зеркальном мире нет, но что-то внутри заставляет его продолжать пристально и без отвлечения всматриваться в исцарапанное, искаженное отражение.

[indent]Что-то такое, например, укрывшееся за громадой шкафа, что они впустили в зал, и что теперь, судя по всему, наблюдало за ними, постукивая теми самыми каблуками, которые изначально вызвали у них обоих искреннее недоумение.

[indent]Стало быть в доме Аддерли куда больше душ, чем то указано в списке гостей.

[indent]— Леди Леклер, раз уж вы так любите распахивать двери по первому стуку, то может попробуете приоткрыть еще одну? Она прямо за вашей спиной, если меня не обманывают мои глаза.

+3

16

МАДЛЕН ЛЕКЛЕР
ход пропущен


0

17

ЙОЗЕФ ЦУРАЙ
комната троя аддерли, начало одиннадцатого


Галлахан вздыхает. У него — немного нервно — дёргаются кончики пальцев, хотя всё остальное его тело на мгновение деревенеет. В спине, сгорбленной и выгнутой дугой, читается напряжение.

— Леди Эйприл, конечно. — рассеянно говорит Галлахан, словно воспоминания о прошлом забирают его в счастливые деньки, не принадлежащие ему в той же мере, что и вам. — Удивительная девушка.

— И такая ужасная трагедия. — добавляет Галлахан немного погодя, словно бы не принимая саму мысль о том, что леди Эйприл — книжная, а оттого с самого начала не слишком живая — могла покинуть этот мир. Напряжение отпускает Галлахана лишь для того, чтобы всколыхнуть в нём странную грусть: ведь так скорбят об усопших, о реальных, настоящих людях, но не об оболочках, сошедших со страниц романов.

Галлахан, впрочем, и сам немного оболочка — человек, примеривший чужой имя; чужие манеры; разве что не чужое лицо. Ведь лицо, к несчастью, не заменишь, как маску. Не заменишь — он, кажется, говорит всё это вслух.

— Простите. — несколько сконфуженно произносит Галлахан и вскидывает голову, услышав крик. Он замирает, словно всем своим естеством пытаясь почувствовать или услышать что-то. И обмякает лишь тогда, когда вы размыкаете устами плен тишины. По тому, как он горбится снова, понятно, что Галлахан едва ли горит желанием куда-то идти.

Он ведёт свою недолгую борьбу, внимательно обращая к вам маску-лицо и прислушиваясь к вашим словам. Недолгую, потому как обещания — наравне с теми, что привели его сюда, побеждают и Галлахан широко расправляет плечи. Он встаёт с постели и любовно разглаживает покрывало, тщетно пытаясь привести его в прежний вид.

— В чём-то мистер Литтлпенни определённо прав. — отвечает Галлахан, позволяя себе подобраться к вам поближе. Он не знает, куда деть руки, а потому неловко складывает их на груди. В его телосложении наконец становится заметна некоторая нескладность — какая свойственна калекам от рождения и некоторым юношам с мелкими дефектами развития. Одна рука у Галлахана чуть длиннее другой, а тело — явно непривычное к нагрузкам.

— Но нас трое и, стало быть, если в этом мистическом особняке происходит нечто ужасное, то в этой комнате мы не более защищены, чем за её пределами. — пальцы складываются в замок, — И если вас беспокоит чужая судьба, что в среде аристократии большая редкость, то я буду вашим сопровождающим, как и обещал.

Обещания значат для Галлахана очень много.

Он покидает комнату первым, задерживается у входа, забирая с одного из столиков ещё одну крупную свечу. Потом — вертится в коридоре, пытаясь осветить его как можно дальше.

— Кричали, если я не ошибаюсь, откуда-то с этой стороны? — задумчиво говорит Галлахан и тогда вы понимаете: он топчется в луже крови. На стене — длинный след, неровный след, будто стену использовали вместо тёрки для овощей.

Тёрка для человеческих костей — стены ведь совсем не для того нужны.

Дом считает, что умнее всего — промолчать.

Галлахан, очевидно, не видит ни крови, ни иных следов и Дрейк Литтлпенни тоже не видит;
■ в одном из рассказов Дамьена Эскапе упоминалась тёрка для человеческих костей — хитрый механизм, при помощи которого семья аристократов избавлялась от улик, превращая убитых в однородную массу.

СЭТ КАРТРАЙТ / МАДЛЕН ЛЕКЛЕР
зал почёта, начало одиннадцатого


Вы медлите. Медлите, потому что непрошеный гость, должно быть, пугает вас; потому что глаза обманывают вас; или, может, обманывает зеркало. В зеркале мерно раскачивается на сквозняке белая ткань. Но зеркало — не фонограф и не живое, оно не умеет ни повторять чужие слова, ни разговаривать.

Но кто-то — совершенно точно говорит.

— Они собрались в девятом часу, сели за длинный стол. — шепчут замочные скважины в двойных дверях. Шкаф недвижим, недвижима таинственная дверь. — Но мальчик раньше ушёл.

Вам на мгновение кажется, что вы не стоите ни у зеркала, ни неподалёку от таинственной двери. Вам кажется, что вы стоите перед той двустворчатой, откуда вошли. Две створки, вас двое — очень удобный расклад.

Вам на мгновение кажется, что вы опускаетесь перед створками на колени, доверчиво прислоняете к замочным скважинам уши.

Вам шепчут. Внутрь ушных раковин, одними губами.

— Мальчик ушёл и сразу же всё пошло не так. Весь план от начала и до конца — наперекосяк. — губы тянутся, как чёрная резина, шёпот закрадывается в кожу, заставляет дёсны зудеть.

Наваждение проходит ненадолго. Шкаф недвижим, таинственная дверь недвижима. Но у той, двустворчатой, шевелятся ручки — немного, словно на пробу.

Куда одного впустили, захочет прийти и другой.

хоть вас, Мадлен, и просили заняться дверью, вы медлите — а потом, наравне с Сэтом, слышите шёпот.

+5

18

Когда юный лорд Тоннер вонзает в свою грудь стальной кинжал, у Йозефа тоже останавливается сердце; и не имеет никакого значения, что кинжал — по-бутафорски туп, а лорд Тоннер — не больше, чем обряженная в старомодный камзол Мадлен. Когда рядом неловко усмехаются в усы и качают головами («Какое-то новомодное поветрие!»), Йозеф промакивает глаза сухим кружевным платком и спешит убрать его обратно в карман, чтобы разразиться аплодисментами.

Йозефа Цурая легко впечатлить даже самым незамысловатым сюжетом. Йозеф Цурай — само сопереживание, и Галлахану он отвечает с привычной горячностью:

— Ничего, не волнуйтесь, я понимаю! Она была очень молода, и её судьба — ничуть не завиднее судьбы её бедного, бедного брата. Когда я дочитал последний рассказ цикла, то сразу поинтересовался у леди Грин, как ей всё это понравилось. А леди Грин сказала, что проплакала над концовкой целую ночь, представляете? То есть — не совсем над концовкой, а над тем, что «эта пресная нескладица всё-таки закончилась»; я не совсем понял, что леди Грин имела в виду. Но она, кажется, была очень счастлива. Катартически.

Йозеф вздыхает с чувством — так, будто помнит разговор с леди Грин ничуть не хуже, чем каждый оттенок в хвосте любимого попугая — и скользит ладонью вдоль книжных полок, перебирая корешки. Дрейк зудит над самым ухом — что-то про сознательность, про здравый смысл и прочую чепуху; Йозеф не слушает. Точнее, не вслушивается. Точнее, прерывает Дрейка жестом и смотрит на него своим внимательным взглядом.

Внимательный взгляд приносит с собой межбровную складку (неподъёмно тяжёлую для кого-то вроде Йозефа), это — команда. Дрейк Литтлпенни её узнаёт. Стоит ему сделать уступительный шаг назад, как Йозеф — улыбается снова. Медово и радостно, перебирая пальцами медовый и радостный вихор.

— Спасибо вам, Галлахан, — выдыхает он, останавливаясь у дверного прохода и пропуская остальных. — Вы настоящий друг, это дорогого стоит!

Дрейку тоже достаётся кусочек: отечески похлопать по плечу, проводить долговязую спину взглядом и покачать головой в пустоту. Мало того что сущий ребёнок, так ещё и трусит, будто барышня на выданье перед свиданием с будущим супругом.

Йозеф выходит последним и слышит тихий плеск. А потом — видит; видит много, очень много всего, очень много нехорошего, и ноги у Йозефа подкашиваются, и Йозеф, право, не уверен, что ему следовало налегать на вчерашнее вино.

Вот только остальные, кажется, нехорошего совсем не замечают.

— Мне немного нездоровится, — доверительно сообщает он своим спутникам, оттягивая воротник накрахмаленной рубашки и стараясь не слишком отчаянно буравить взглядом стену. — Или так, или вы немного упускаете из виду — как бы это сказать — следы. На стене, вот, рваный; вы разве не видите, мистер Литтлпенни? Галлахан, Древа ради, сделайте пару шагов в сторону — вы же прямо... Ох, проклятье.

Вечерний приём на Хэйз-стрит Йозеф Цурай, честное слово, представлял себе немного иначе.

— Вы правда не видите всю эту... всю эту кровь?

Кровь.

Подошвы чужих ботинок — ботинок Галлахана — перепачканы в крови, подошвы будут хлюпать, если наступать на них, делая шаг. Первые четыре раза — обязательно будут; и потом — тоже, но тише. Будут липнуть к половицам, пачкать коридор, забираться меж древесных складок и — да, да, это Йозефу только кажется, это всё невзаправду, и ботинки — не его, а Галлахана. Не его.

— Вот там, дальше, ещё следы. Кому-то наверняка нужна помощь, пойдёмте скорее; вы только... не отходите далеко.

Не лучший момент, чтобы признаваться, но в этом, по большому счёту, нет никакой нужды: на лице Йозефа всё и так читается лучше некуда. Тяжело гнутся брови, бегают глаза, замирает вдруг вездесущий подбородок. От вида крови ему в последние годы нехорошо — это потому, что на театральных подмостках её не показывают.

Дурной тон.

Отредактировано Йозеф Цурай (2020-02-19 00:33:18)

+4

19

[indent]Для него — для сторонника рационального, всеобъяснимого и логичного, — все происходящее мнится вступлением форменного сумасшествия. Эдаким благоухающим, пышным букетом слабости духовной в оттенках делирия, шизофрении, обсессий и навязчивого параноидального расстройства в симпатичной обертке аудио-визуальных галлюцинаций. Он вновь вспоминает сестру, вспоминает все ее тяжелые вздохи, настойчивое “не все можно увидеть глазами” и почти раздраженное “ты отрицаешь очевидное” — помогает это, конечно, мало (а точнее не помогает совсем); Сэт отрицает не из-за узколобости или святой веры в фактическое видимое, а из-за желания знать меньше, чтобы ночами спать крепче.

[indent]Сэт прекрасно знает о том, что отсутствие доказательств — не доказательство отсутствия.
[indent]И это, кстати, временами, здорово мешает нахождению душевного равновесия.

[indent]Он невольно вспоминает детей и их святую веру в то, что теплое одеяльце спасет от полуночных монстров. Проблема, увы, в том, что он давно не ребенок, наивность из него выкипела лет эдак двадцать с лишним назад и даже теплого одеяльца у него при себе нет. Зато вот монстры, те самые, которые полуночные и пугающие до холодного пота — бродят совсем рядом. Жестокая, мирская несправедливость помноженная на два в квадрате. В лучшее время он наверняка бы без выражения посмеялся над этим. В лучшем месте, выслушав эту историю, он выписал бы горе-очевидцу рецепт на опийную настойку. Дело только в том, что время для смеха неподходящее, а он сам является тем самым горе-очевидцем.

[indent]— Мадлен?

[indent]Чрезмерно сосредоточенный, он забывает про вежливость и хороший тон, зовя “подругу по несчастью” по имени, и звучащая в ответ тишина его совершенно не устраивает. Он даже взглянуть на нее не в состоянии, потому что все его внимание сосредоточено на ставшим крайне подозрительным платяном шкафу (будто от этих игр в гляделки есть хоть какой-то прок), а периферийному зрению жутко мешает треклятая маска, съедающая немалую часть обзора. Сэт было тянется к лицу в желании сорвать мешающий аксессуар с головы (ему искренне плевать на пересуды, которые наверняка после этого последуют), но он замирает, слыша шепот — сначала тихий, а потом все более и более навязчивый, лезущий куда-то под кожу.

[indent]Его сознание отчаянно не поспевает за тем фантасгармоничным сюром, что липкой патокой медленно, но решительно до жуткого, расползается вокруг них, поглощая с головой. Фактическое и мысленное, в сути, больше не имеют никакого значения и будто бы смешиваются одно с другим, превращаясь в липкую, комковатую и совершенно омерзительную кашу из обрывков видимого, слышимого и ощущаемого. Это вызывает немалый диссонанс где-то внутри черепной (такой хрупкой) коробки и ему стоит немалых усилий более или менее прийти в себя, шумно сглатывая и на корню душа желание совсем не по-аристократически выругаться. Он помнит обрывки слов, но понимает, что сейчас совсем не время думать о них.

[indent]Не время для игр.
[indent]Не время для острот.
[indent]Не время для раздумий.
[indent]Самое время для действий.

[indent]— Зеркало — кратчайший путь домой, — он косится на притершуюся к шкафу густую, черную тень. Он стягивает с себя мешающую маску, закрепляя ее у бедра на поясе, и чувствует липкое прикосновение прохладного взгляда к своим скулам. Он старается не замечать того, как подергиваются ручки на двустворчатой двери, явно намекающие на то, что уйти тем же путем им не удастся при всем желании. — Хочешь, чтобы мы поглядели на твой Дом, значит. Почему бы и нет. Желание дамы, как говорят, закон.

[indent]Сэт натянуто хмыкает, слова выдыхая едва слышным шепотом, призванным скорее успокоить себя самого, нежели привлечь чье-либо внимание. Он старается думать последовательно, не обращая внимания на явный факт стремительно истекающего времени. Дверные ручки за спиной мерзко пощелкивают и он морщится, едва скалясь в раздражении.

[indent]У них есть крайне престранное зеркало, отражающее то, чего в действительности не существует: шевеления, подозрительных леди и невидимые двери, например. Сэт находит в себе силы обернуться за плечо, чтобы убедиться в том, что никакой одностворчатой двери за его спиной нет. Стоит вновь повернуться вперед, к отражению — она вновь появляется. В отражениях, впрочем, присутствует отвратительное множество всякого. Пришедшая в голову мысль кажется ему сущей чушью и абсолютным бредом, но в столь неоднозначных условиях выбирать не приходится, а нежелание показаться слабоумным явственно бледнеет на фоне стремления остаться живым.

[indent]— Волшебно.

[indent]Заупокойным голосом вновь повторяет Сэт, и отступает к двустворчатой двери, вдевая в ручки только сейчас мешающуюся (как и маска) трость — будет на то воля Вещего, он свое сможет забрать, а если нет, то это хотя бы сослужит им какой-никакой форой. Идя же обратно, он подхватывает оставленную на столе свечу и бездумно — привлекшую взгляд папку, которую до того почему-то не приметил. И вот потом, вновь став перед зеркалом, он чувствует себя так глупо, как еще никогда в жизни.

[indent]Смотря в отражение на дверь-невидимку, он пятится до тех пор, пока не оказывается к ней вплотную. Папка оказывается зажатой подмышкой, а освободившаяся рука скользит по поверхности стены. Но стены ли? Там, где должна быть гладкость декоративной отделки, он явственно чувствует обычно оформляющие двери вырубки. Это странно. Но еще более странным мнится тот момент, когда он действительно находит пальцами дверную ручку.

[indent]— Что за…

[indent]Сэт недоверчиво одергивает руку и оборачивается, взглядом скользя по гладкой — без сучка, без зазора — стене. Вновь смотрит в отражение, шаря позади себя рукой и опять чувствует ручку ровно в тот момент, когда ее находит его отражение. “Не все можно увидеть”, вот уж правда. Когда мерзкое, настойчивое щелканье других дверных ручек напоминает о себе с новым шквалом энтузиазма, Сэт стряхивает с себя сомнамбулическо-отупелое наваждение и открывает дверь, стараясь не думать о том, что может там ждать. Переступая ее порог, он все так же пятится спиной, смотря прямо в отражение — что-то внутри подсказывает, что по логике происходящего и увиденного, сводить глаза с зеркала будет крайне глупой в своей самоубийственности затеей.

+4

20

Отворяются оконные створки и не дует ветер, и в ненастоящих корнях ненастоящего дерева обрывок дурацкой пьесы, в которой Мадлен, кстати, тоже играла, потому что, право, кого она только не играла, и от неё явно чего-то ждут злые волчьи глаза, подначивающие, как гимназистку, отчитаться перед учителем за весь класс (на деле - открыть дверь очередному чёрному и точно н е н о р м а л ь н о м у); и гимназистку она играла тоже, хотя, разумеется, ей уже не по возрасту и не по лицу. Лица, впрочем, только условность.

Потому, наверное, она, кем бы она ни была, носит на голове чёрный платок. Скорбно покрывать голову при столь звонких каблуках - спорное решение костюмера.

Мадлен, к слову, ступор тоже не свойственен. Мадлен, к слову, особенно нечего терять, и когда нужно сломя голову бежать из родительского дома - она бежит, а когда нужно давать интервью - выпивает три рюмки виски.

Конечно, мистер язва-Картрайт, я открою, что прикажете, без-про-блем.

Но она не двигается, не дышит, не дрожит, но издаёт абсолютно невразумительный сдавленный звук (вроде оборванного хлопчато-бумажного смешка) и не отрывает взгляда от зеркала, потому что боится смотреть куда-то ещё. Это - естественно; всё это - естественно, и, по всем правилам и учебникам драматургии, после момента вязко-липкого напряжения обязательно наступает разрядка. Надо только дотерпеть.

Маленькая Мадлен Леклер просто хочет вернуться домой и просто выпить маленький стаканчик молока с кофейным ликёром, как не прописывал доктор перед сном. Может, не просыпаться, чтобы никогда больше не рационализировать и вечно смотреть, как Энни гладит панталоны и греет утюгом солнце - это если Вещий будет в добром расположении духа.

Он обычно не бывает.

Шёпот, проходящий путь из свечного вакуума прямо в лобную долю через барабанную перепонку и попытку не дёргаться - тому подтверждение; Мадлен вздрагивает каждым сплетением нервов, как рисуют в газетных комиксах испуганных кошек, но не понимает ни слова, и думает только о том, что шептунью впустил не едкий аристократ с безупречной репутацией, не безобидный (дудки) любитель разноцветных попугаев,

а она.

«Мальчик ушёл и сразу же всё пошло не так». А был ли мальчик?

Был.

Есть.

И ручки у той большой двери дёргает, наверное, как раз он.

Как хорошо, что большую дверь уже заперли тростью, как хорошо, что у Сэта, видимо, отличное зрение и навык ходьбы задом, потому что советовать ему «правее!» или «ещё немножко назад, лорд Картрайт!» было бы в конец абсурдно, да и она бы не смогла.

Пойти следом - ещё куда ни шло.

Но Мадлен останавливается на пороге, не заходя куда бы то ни было, потому что никто и никогда даже не может представить, в насколько дерьмовом настроении бывает Вещий, а уж где хуже - в несуществующем зеркальном помещении или комнате, в которую хочет пробраться что-то не вполне человечное - тем более. Потому тут (Мадлен думает: «как в загадке про два стула» и снова нервно смеётся) - тактически выгодное место.

Если из-за зеркальной двери донесётся чей-то протяжный и совершенно точно волчий вой, она сделает несколько шажочков назад и всё обойдётся.

Если в дверь реальную и осязаемую ворвётся что-то большое и страшное, она успеет переступить порог.

В это хочется верить.

+4

21

ЙОЗЕФ ЦУРАЙ
особняк аддерли, половина одиннадцатого


Галлахан смотрит на вас тяжело: из-за маски не сказать с уверенностью, но его взгляд в самом деле что-то, что почти можно ощутить физически. Сначала он — долгий, непонимающий, потом — кажется, сочувственный. Во всей его позе и в том, как она меняется, проскальзывает заботливое: «понимаю, эти истории об оккультизме очень часто заканчиваются кошмарами». Но он молчит, вероятно, боясь вас обидеть.

Галлахан послушно делает шаг в сторону, потому что видит, что для вас это важно и переступает с ноги на ногу. Он прислоняется к стене ладонью — естественно, не подозревая даже, что прикладывает пальцы к подсохшему следу крови — и его рукав задирается, обнажая кожу. Его кожа — очень светлая, но даже на ней, даже при тусклом свете можно разглядеть длинные неровные шрамы, будто запястье его неаккуратно резали ножом. Эти неровные надрезы делали с одной целью — чтобы их труднее было зашить, чтобы они никогда не зажили. Но Галлахан стоит рядом с вами и оглядывает свои подошвы, стараясь увидеть там что-то, что увидели вы. Кто бы ни пытался его убить — он сам, или его недоброжелатели, у них ничего в своё время, видимо, не получилось.

— Простите, Йозеф. — извиняется Галлахан, и его голос действительно полон непритворного раскаяния. — Я ничего не вижу. Может, вам лучше присесть и отдохнуть?

Галлахан способом нехитрым, но всё равно аккуратно интересуется вашим самочувствием, но не спешит останавливать и перечить. Он подходит и, стараясь держаться вас как можно ближе, следует за вами. Всё ещё втроём вы минуете коридор, следуя за кровавыми следами, которые никто, кроме вас, не видит. Развилка же приводит Галлахана в смятение. Он сцепляет ладони в замок и оглядывается, пересчитывая комнаты.

— Кажется, третья дверь справа должна вести в зал отдыха. Многие двери здесь должны быть заперты, но зал точно не трогали. Если кричали не оттуда, то я, право, не знаю...

Галлахан замолкает. Он смотрит на вас и вы наверняка спиной чувствуете исходящее от него участие.

неизвестно, что происходит с вами и с этим особняком, но вы чувствуете настрой своего помощника кожей, и настолько же хорошо ощущаете эмоции Галлахана, будто они — что-то, что можно потрогать;
■ упомянутый зал — справа по коридору, но вы слышите скрип; шестая дверь слева отворяется и на этот раз остальные тоже становятся свидетелями;
■ следы крови ведут к открывшейся двери.

СЭТ КАРТРАЙТ
особняк аддерли, ???


Вы проходите сквозь незримую дверь, не отрывая взгляда от зеркала и ничего не происходит. Ничего из того, что вы могли бы себе вообразить: никто не хватает вас за плечи, никто не пытается напасть на вас. На мгновение вас охватывает знакомое ощущение глубины, звуки становятся далёкими и какими-то глухими, совсем ненастоящими. А потом вы оказываетесь по ту сторону.

Вы смотрите перед собой и видите вполне реальную дверь, а за дверью, прямо за ней — зеркальную гладь. Вы в этом зеркале почему-то не отражаетесь. В нём ничего не отражается, хотя в комнате по-прежнему очень много вещей. Эта дверь-зеркало смотрится неестественно, чужеродно, но даже если вы отвернётесь — она не исчезнет.

В комнате что-то неуловимо меняется. Она — уже не остывшая память об Аддерли, на фортепиано не осела пыль, электрический свет бликует на отполированных поверхностях. Свет мигает несколько раз и успокаивается.

Вам может показаться, что за вашей спиной, где-то на потолке разрастается тёмное пятно. Что-то шевелится, разбухает и шуршит, словно тянущиеся по штукарутке...щупальца? Корни?

В особняке Аддерли больше не царит тишина, хотя всё происходящее неизменно отдаёт фальшью, свойственной человеческой памяти — когда сознание пытается воспроизвести дела давно минувших дней.

Вы оказываетесь в коридоре, не успевая понять — как.

— Вещего ради, кто-нибудь видел Троя? — спрашивает у людей, одетых как слуги, женщина в длинном чёрном платье. Никто из них не обращает на вас никакого внимания.

Слуги бормочут что-то невнятное и женщина не получает желаемого ответа. Она злится и, кажется, беспокоится. Чтобы платье не волоклось по полу, ей приходится приподнимать его. Она бросается дальше по коридору и даже если не двигаетесь вы — движется коридор. Он сжимается, не позволяя вам оказаться от женщины дальше, чем на несколько шагов. У одной из дверей она замирает и поворачивает к вам голову, будто вдруг замечает. Но взгляд её проходит сквозь вас и она цыкает, отправляясь дальше.

Она спрашивает о Трое снова и снова, пока наконец какая-то девочка не отвечает ей что видела, как он пошёл в свою комнату. И когда женщина отворачивается, собираясь уходить, девочка обращается к ней по имени.

«Беатрис».

Знакомые вам коридоры вдруг тускнеют, а электрический свет гаснет. Фигуры людей останавливаются и замирают, напоминая не людей — манекены. Сквозь окна пробивается тусклый, далёкий свет от росчерков молний. И вам должно быть видно, как в воздухе оседает крупная пыль.

Вы всё ещё можете вернуться к зеркалу или отправиться за Беатрис. Может, если она ищет Троя, то вам нужно тоже.

первое, что вам бросается в глаза, когда вы открываете папку с бумагами — небольшая записка, должно быть, письмо от одного члена семейства Аддерли к другому, быть может — даже к Беатрис, датированное днём, когда в особняке Аддерли не осталось живых. Оно гласит:

Не знаю, зачем это нужно Коре, но сегодня здесь будет Клиффорд. Как я понял, у неё на этот вечер какие-то свои планы, но если удастся — постарайся что-нибудь об этом разузнать. Мне не нравится, что в ритуале примут участие посторонние. И ещё, пожалуйста, не подходи к зеркалу сегодня — в последнее время оно странно себя ведёт. А сегодняшней ночью, думаю, может стать опасным для любого из нас.

МАДЛЕН ЛЕКЛЕР
зал почёта, половина одиннадцатого


Шёпот нарастает. Он становится громче и громче, пока наконец не оглушает — для него не имеет никакого значения, будете ли вы зажимать уши руками или останетесь стоять на месте. Но вы остаётесь, потому что настолько громкий звук делает больно, заставляет корчиться. Кажется, ваши барабанные перепонки готовы лопнуть.

Вряд ли вы улавливаете момент, когда всё прекращается, потому что у каждого громкого звука есть неприятная особенность — после него нестерпимо звенит в ушах.

Ручки двери поворачиваются и створки их отворяются. И там могло бы быть что угодно, но слышен всего лишь стук каблуков — обыденный, ровный, человеческий. Эрика Клиффорд смотрит на вас всё с тем же лёгким презрением. Она недовольно поджимает губы, хотя явно не удивляется встрече.

Сложно удивляться, когда гости разбрелись по всему дому.

— Вот уж не думала увидеть тебя в одиночестве, Мадлен. — произносит она, обходя фортепиано. Она ведёт по его боку ладонью и, отнимая, растирает на подушечках пальцев пыль. — Неужели от тебя сбежали последние кавалеры?

Эрика тянет эти слова с тоской, хотя в них читается явное восхищение этим решением «кавалеров». Вы, должно быть, замечаете, что она злится. Но Эрика не смотрит никуда, кроме середины комнаты — её внимание привлекает статуя. Во взгляде Эрики читается благоговейный трепет.

— В любом случае, пора возвращаться. — говорит она и это даже не намёк, а требование покинуть комнату.

В сторону зеркала и невидимой двери Эрика не смотрит ни разу.

вы не знаете, куда делась трость, которой Сэт запирал двери;
■ женщина больше не стоит у шкафа; когда (если) вы обращаете к зеркалу взгляд, то понимаете — она находится прямо за вами.

+5

22

Присесть и отдохнуть. Присесть и отдохнуть, да, Йозеф бы с удовольствием присел, и отдохнул тоже — только ведь для хорошего отдыха нужны пустая голова и ненавязчивая слабость в плечах. А в голове у Йозефа — кавардак, и мышцы теснятся в теле, ставшем вдруг тяжелее: подсвечника в руках Дрейка Литтлпенни, огромной кровати в комнате крошечного Троя, даже остывших (наверное) в мемориале представителей семейства Аддерли. Нехорошие мысли.

Йозеф вспоминает: есть такие птицы (ему рассказывали), что клюют по утрам не зерно, а трупы, распластавшиеся посреди пустоши. Клюют вместе с гнилью и кровяными тельцами, разгрызают связки мощными клювами — страшные, невсамделишные крылатые чудовища. Имена у них — под стать; птицу назвали в честь рукояти холодного оружия. «Гриф». Твёрдая «г», звонкая «р». Йозефу хочется верить, что это — просто сказки; в его орнитологическом справочнике таких существ нет — сплошь сойки, попугаи и те жёлтые совсем крошечные, размером с ладонь.

Ерунда.

— Нет-нет. Всё хорошо. Давайте двигаться дальше.

Он улыбается Галлахану, улыбается мистеру Литтлпенни, улыбается с шёлковым извинением в каждом губном нерве, пока рот не застывает в этом положении намертво. Пока с глухим скрипом не растворяется одна дверь — не третья и не слева, Галлахан, потому что дело не в во вчерашнем вине и не в мрачной игре, затеянной оккультистами-любителями. Не в этом дело.

Дверь открывается. Следы пахнут кровью. Грифы существуют.

Йозеф вспоминает всё, что рекомендовал ему лечащий врач: сконцентрироваться на деталях, зажать взглядом какую-нибудь мелочь и думать про неё, только про неё, пока не выровняется дыхание. Но внимание Йозефа рассеяно по всему коридору; его взгляд хватается за неровность воротника мистера Литтлпенни, за нелепую фамилию мистера Литтлпенни, за красные следы, которые оставляет за собой Галлахан, за рубцы на его запястьях, за рубцы — Йозеф помнит — на собственной двенадцатилетней спине после продолжительной порки, но шрамы зажили и больше не болят, больше ничего не болит, всё хорошо, Йозеф Цурай, всё в порядке.

Так говорит с ним воздух — пропитанный беспокойным состраданием Галлахана, пропахший нервной осмотрительностью Дрейка. Воздух — губка, и Йозеф силится удержать её в дрожащих руках, чтобы сделать ещё один-другой вдох.

Никто никогда не обвинил бы Йозефа Цурая в излишней внимательности, но ведь они — оба — действительно не видят? Совсем ничего.

Он читал такие рассказы, их выпускали бешеным числом, по меньшей мере с дюжину каждый год: «Кровавый пир Руж» Марлоу, «Наблюдатели» Мэйнарда, «Свечная лавка» Кавалли... Йозефу жанр известен: если за тёмным дверным проходом кровь, там обязательно прячется какая-нибудь кульминация. Туда нужно смело войти.

Но ведь они трое — совсем не литературные персонажи, а самые настоящие люди. Да?

— Я только посмотрю, — шепчет Йозеф одними губами, очень стараясь унять дрожь в плечах, но не в голосе. Из голоса её — хоть зубными щипцами тяни. Ещё одна неприятная, совершенно случайная мысль.

Припав на трость, он касается дверной ручки ладонью и аккуратно склоняет голову набок — так, чтобы заглянуть внутрь, совсем немножко. Одним глазком.

Они — самые настоящие люди.

С ними ничего такого не произойдёт.

+4

23

[indent]Это напоминает ему про тот день, когда они с Рамоной решили спозаранку выбраться на пляж развлекательного квартала. Тогда он мирно лежал в теплой, спокойной воде и лениво смотрел на подернутое низкими облаками небо, чувствуя, как от контраста холодного ветра и теплой воды по спине разбегаются мурашки; не было сонма людей, не было многогласого гвалта — лишь неясный, приятный плеск и неразборчивое жужжание тихих переговоров отдыхающих, как сквозь вату, доносящиеся сквозь воду, в которую он на добрую половину погрузил голову. Тогда, с неожиданной легкостью подначенный неясным, но истовым желанием, он закрыл глаза и медленно выдохнул, чувствуя, как лишившееся кислорода тело мягко обнимает водная толща.

[indent]Сейчас он чувствовал переход между, как тот самый момент погружения после выдоха.
[indent]Ни паники, ни страха. Лишь ощущение, словно что-то подхватывает тебя и мягко утягивает, баюкая.

[indent]Перед его глазами до последнего стояла комната (зал почившего, забытого антиквариата) и силуэт опасливо замершей на месте Мадлен, но стоило моргнуть, как все поменялось за долю секунды. Не осталось пыльной пляски, не осталось непроглядного сумрака и вещи тут больше не были укрыты белыми простынями. Это был похожий, почти идентичный мир, но абсолютно точно не тот же самый. Словно изнанка, будто заточенное в половицах и камнях прошлое, в которые он вступил сам того не осознав. Если не присматриваться, то все тут выглядит почти нормальным и обыкновенным, но стоит надолго задержать на чем-либо взгляд, как из-под красивой иллюзии прорезается истинна — силуэты вещей рябят и подрагивают, будто размытая водой клякса и все начинает казаться каким-то бутафорским и плоским, как простенький рисунок на бумаге.

[indent]Он всматривается в дверь-зеркало, испытывая неприятное чувство отторжения где-то внутри, потому что в какой-то момент слишком четко понимает, что это зеркало, но это зеркало ничего не отражает. Это не вписывается в нормальные концепции мира, а оттого не вызывает ничего, кроме недоумения и непонимания, а также интуитивного нежелания принимать подобное, как данность. Он бегло смотрит на потолок и тут же отводит взгляд, отступая в сторону и стараясь больше не поднимать глаз вверх — чтобы там ни было, оно, похоже, пока что не сильно в нем заинтересованно и лучше пускай так остается впредь. Прежде чем бежать сломя голову, он раскрывает спешно ухваченную со стола папку и пробегает взглядом по строкам записок, из всех находя только одну, которая действительно вызывает его интерес.

[indent][indent]“Клиффорд”. “Кора”. “Ритуал”. “Зеркало”.
[indent][indent][indent]“опасным для любого из нас”.

[indent]Сэт морщится, несильно, но раздраженный собственным непониманием происходящего и отсутствием времени на то, чтобы надо всем этим как следует подумать. Этой реальности плевать на то, что ему нужна передышка, чтобы сложить части головоломки; она выталкивает его в другой угол своего эфемерного, полупрозрачного тела, и когда это происходит, Сэт поднимает глаза, отрываясь от чтения и обнаруживает себя стоящим посреди оживленного коридора. Звуки доносятся до него, как в тот самый день на пляже — словно сквозь вату; будто кто-то включил фонографическую запись за тонкой стенкой, и ты можешь более или менее разбирать слова, но совершенно точно не можешь отчетливо слышать эмоции. Людей полно и Сэт не сразу, но вдруг осознает, что они не видят его, будто он сделался призраком.

[indent]Беатрис Аддерли он узнает сразу. У него, в конце концов, неплохая память на лица, особенно когда эти лица принадлежат хоть немного стоящим людям.

[indent]Она кого-то ищет. Судя по выкрикиваемому имени — младшего брата. Для чего? Кто знает. Сэт рассматривает ее спину, взглядом цепляясь за расшитый наряд и понимает, что леди не носят таких платьев в спокойной, домашней обстановке; такие наряды обычно надевают на мероприятия, но судя по отсутствию маски (классика и хороший тон), то мероприятие на которое собралась сегодня (когда?) Беатрис относится к разряду либо семейных торжеств, либо встреч для избранных. Это вызывает интерес и вместе с тем здравые опасения. Он смотрит за плечо, на дверной проем в разрезе которого все еще виднеется странная дверь-зеркало, отталкивающая, но все равно невольно притягивающая взгляд.

[indent]Ему говорили, что нельзя заигрываться с мистическим. Ты можешь смотреть, можешь вслушиваться, можешь даже слегка прикоснуться, но нырять в это, не имея за спиной опыта, а в голове четкого разумения — гиблое, заранее дурное дело. Сэт, кажется, попал в ситуацию, когда из двух зол ему нужно выбрать меньшее: либо еще дальше забраться в странную, рябящую и неожиданно замершую в одном моменте Изнанку, либо попытаться открыть еще одну дверь, за которой его может ждать что-то лучшее, или, быть может, нечто куда более отвратительное. Он выдыхает, поводя головой из стороны в сторону, и пряча загадочное послание от одного к другому Аддерли в карман.

[indent]Он смотрит на зеркало в последний раз, и все же шагает вслед за Беатрис, не видя, но спиной и затылком чувствуя, как выстроенная Изнанкой реальность прошлого, постепенно смыкается за его спиной словно глоточный констриктор.

+2

24

МАДЛЕН ЛЕКЛЕР
ход пропущен


0

25

ЙОЗЕФ ЦУРАЙ
особняк аддерли, около сорока минут одиннадцатого


Галлахан смотрит на вас безотрывно, словно кроме вас в этом мире больше не существует никого; словно вы — сердце мироздания; словно вы — нечто большее, чем случайный знакомый. Это внимание могло бы опьянять. В воздухе стоит запах его участия, вежливости, замешательства и...чего-то ещё. Чего-то, что удерживает его округлая маска, пропуская наружу крупицами, лишь дразнящими обоняние.

Настороженность Дрейка Литтлпенни превращается в душные кольца. Если прислушаться, ещё не прикоснувшись к дверной ручке, можно понять: что-то не так.

Что-то не так: с самой ручкой? С Галлаханом? С Дрейком Литтлпенни?

Время замедляется, запахи в воздухе твердеют, они — почти что камень. Вас замуровывает в нём — ни пошевелиться, ни вздохнуть.

Мир становится медленным и плавным, и знакомо глухим, как под водой.

"Под толщей воды спрятаны врата из камня и чудовища, рождаемые вашим разумом, стерегут туда вход". Знание — ступень к возвышению в равной мере как и ступень к смерти. Это знание остаётся в вашем сознании, оплетая его, как подводные камни оплетают водоросли и слизь. Водоросли и слизь ощущаются на пальцах, будто раньше у вас была возможность увидеть их и прикоснуться к ним.

Это — не большая реальность, чем бессвязный бред, что вырождает лихорадка.

Галлахан делает к вам шаг, тянет к вам руку и сжатые было пальцы раскрываются цветочным бутоном. Глазами вы этого, разумеется, не видите. Но ваше замурованное в незримом камне тело чувствует всё и видит всё, как беспомощный сторонний наблюдатель: каждую мелочь, каждый скрип половиц, каждый шорох. Пространство коридора не всюду — камень, местами оно густое, как то сладкое фруктовое желе, что подавали вам в доме Скиттов, а запах — как в саду Тау в ночь резни.

Но с Тау всё было иначе.

В саду у Тау шелестел кустарник, кто-то — насвистывал песенку о шлюхе Марле себе под нос; звенела пряжка ремня лорда Тау, когда его тело волокли по земле. В саду лежали мёртвые тела, но мир вокруг них дышал, пространство полнилось звуками, и был во всём этом какой-то трудноописуемый баланс.

Здесь же сердце особняка остановилось вместе со смертью хозяев.

Тени шевелятся на стенах, ладонь Галлахана раскрывается бутоном за вашим плечом. Вы всё-таки решаете прикоснуться к дверной ручке.

Что-то меняется. Камень отпускает вас.

Не проходит и мгновения, как вместо дверной ручки приоткрытой двери вы держитесь за дверь наглухо закрытую, а коридор, заполненный было темнотой, освещают приглушённые к ночи светильники на стенах. Крови больше нет, липкого страха больше нет, Дрейка Литтлпенни нет тоже.

Он не стоит ни рядом с вами, ни рядом с Галлаханом. С Галлаханом...

Галлахан. Это прозвище ему дали в каком-то клубе. Глупое прозвище, жестокое — хотя он никогда не показывал, что его оно задевает. Говорили, что из-за Галлахана — на самом же деле звать его: Джон Вилксон — погибла его младшая сестра, но это же вздор. Вы отлично знаете Джона Вилксона — немногословного, вежливого мужчину. Вы знаете, что его не сильно жалуют без маски, потому что лицо его пересекает неприглядного вида шрам. Вы знаете, что он пригласил вас на этот приём и вы прибыли вдвоём, хотя и по-отдельности — из-за чего и разминулись в холле.

У двери больше нет ручки.

— Йозеф, тебе бы следовало чаще отдыхать. Этот траур когда-нибудь тебя убьёт. — доброжелательно фыркает Галлахан — Джон Вилксон — и подносит свечу ближе к вашему лицу. Его маска смотрит на вас бесстрастно.

ПРОЗРЕНИЕв вашей голове зудит воспоминание, за которое никак не получается ухватиться; диапазон успеха: 28-50

СЭТ КАРТРАЙТ
особняк аддерли, ???


Беатрис не идёт — она почти бежит по коридорам. Её каблуки отстукивают ритм, который можно было бы назвать паническим. Но откуда бы взяться панике? Беатрис — в своём доме и в своём праве, ей нечего бояться. Слуги расступаются перед ней и она пролетает мимо, даже на них не взглянув. Нож, разрезающий масло.

Вас тянет следом за ней по коридорам и вам почти не удаётся оглядеться по сторонам. Декорации слипаются друг с другом, как складки не самой надёжной памяти. Иногда всё замирает — ненадолго. Словно зеркало или, пусть это и звучит дико, Беатрис пытается вспомнить, как именно всё произошло.

Мир вокруг вас собирается по кускам: как мозаика, где половина частей испорчена и уже ни для чего непригодна.

А потом время начинает замедляться и всё приобретает невыносимо болезненную чёткость. Пространство вокруг вас наливается красками, свет становится ярким — до рези в глазах. Беатрис останавливается возле преградившего ей путь мужчины и нетерпеливо сжимает в пальцах ткань собственного платья.

Она, кажется, прислушивается к дому, словно пытаясь уловить отголоски того, что происходит где-то вдалеке. Ей это не нравится — никак не понять, что именно: то, что она слышит или то, что не слышит ничего.

— Сейчас не лучшее время. — говорит она мужчине, явно понимая, что за разговор её ждёт. Разговор этот между ними происходил, вестимо, не раз и не два. Мужчина же хмурится в ответ и прислоняется к дверному косяку плечом.

— Когда будет лучшее, Беатрис? Тогда, когда всё полетит в пропасть? — в его голосе появляется раздражение.

Напряжение повисает между ними. Беатрис ещё несколько секунд теребит платье, а потом неприязненно цыкает. На лице её проявляются следы усталости: морщины становятся глубже, а уголки губ совсем опускаются. Она выглядит изнурённой.

— Роб, ты прекрасно знаешь, что я была против этой затеи. Эта женщина...Вещий, никак не могу запомнить её дрянную фамилию, она не вызывает у меня никакого доверия. И ладно бы моя полоумная сестра просто пользовалась её услугами как медиума в дань моде, но полагаться на неё так сильно... Если бы я знала, что она решится на ритуал, я бы наняла убийцу.

— Мы могли бы воспользоваться зеркалом. — возражает Роб. С его словами что-то меняется в лице Беатрис, словно это наконец убеждает её. Она молчит какое-то время, а когда снова начинает говорить, то голос её наполняется согласием.

— Ты ведь понимаешь, что после этого вечера нам придётся искать защиты у других семей? — она вздыхает очень глубоко.

И добавляет:
— Я приведу Троя. Не знаю, как ты это сделаешь, но тебе нужно потянуть время. Заговори зубы Коре, устрой скандал, что угодно. Только...

Беатрис осекается. Они с Робом замирают, явно услышав или почувствовав что-то, а следом — поворачиваются к вам.

МАДЛЕН ЛЕКЛЕР
зал почёта, около сорока минут одиннадцатого


Вам придётся вернуться, чтобы узнать, что произошло с Мадлен Леклер.

+4

26

Тому, что происходит в этих причудливых книжках, Йозеф улыбается. Он — совершенно вменяемый человек; ничего из ряда вон выходящего в его жизни не происходит. Люди умирают по-человечески, день сменяется вечером, и птицы разговаривают исключительно на птичьем языке. А если кажется, что нет, то этому наверняка виной плохой сон и поздние подъёмы. «Тебе стоит ложиться пораньше, отец», — говорит ему Берти, виновато взбивая руками пуховую подушку.

Но Берти здесь нет.

Берти ещё слишком молод, чтобы появляться на светских вечерах у Эрики Клиффорд, а Йозеф, кажется, слишком стар. Он вздыхает тихонько, отнимая ладонь от двери (мокрое дерево запах соли окаменевшие костяшки окаменевших пальцев), и оборачивается, встречаясь взглядом с маской Джона. С маской Джона Вилксона.

«С маской Галлахана», — уточняет Йозеф про себя, хотя на это, конечно, нет ровным счётом никаких причин. Он хорошо знает Джона.

— Никогда не слышал таких историй, — доверительно бормочет он, припадая на трость. — Чтобы кто-нибудь умер от траура. Если я и скончаюсь в свои тридцать шесть, дорогой Джон, то только от подагры или страшной скуки!

Миранда говорила: от наивности (от удушья во сне или может спазма голосовой щели когда вода затекает в лёгкие и лёгкие каменеют как пальцы как всё остальное всё что ты забыл).

Йозеф улыбается, ворочая в кармане цепочку часов и силясь понять, почему слова даются ему с таким трудом. Конечно, беседовать с каким-нибудь лордом Уэнсли всегда чуть-чуть сложновато: он жуёт нижнюю губу и морщится так, будто вместо Йозефа Цурая перед ним стот сам Потрошитель или какой-нибудь чернорабочий с вымазанными сажей руками. Но прямо сейчас — честное слово! — Йозеф предпочёл бы осведомиться у лорда Уэнсли о здоровье его покойной матушки, нежели продолжать разговор с Джоном — совершенно безобидный, совершенно обыденный разговор.

Но — натянутый.

Йозеф знает, почему. Это наваждение спадёт быстрее, если о нём поговорить, правда?

(говорить под водой глотать воду быстрее всё дальше и глубже и глубже и дальше)

Йозеф глотает на вдохе и забирается глазами под чужую маску, как насекомые прячутся под камень в жару.

— Впрочем, ты прав, — говорит он. — Отдыхать мне и вправду следует почаще. Кажется, я задремал прямо здесь, буквально на пару минут, представляешь? Мне приснилось, будто ты уже месяц как мёртв — а может и дольше.

Нервная усмешка дрожит в обоих углах: «Нет, что ты, это не первый раз, когда я говорю с мертвецом; видишь — траур?»

— И этот дом, и эти коридоры, — продолжает Йозеф, комкая губы и не отрывая взгляд, — всё было мертво. Точне... наоборот, как будто бы живо, но не на самом деле; понимаешь? Джон? Мне стоит наведаться к врачу. Стоит? Послушай.

Йозеф Цурай не из тех, кого воспринимают всерьёз — на званых ужинах, на прогулках по площадям, за беседой у фонарного столба под вечер. Его пальцы, обёрнутые в оранжевую ткань, скручиваются в замки́ и цепные звенья. Прежде чем сказать, Йозеф делает шаг вперёд и склоняется к Джону Вилксону, к Галлахану, с тихим смятением — зябкими морщинами оно ложится на лицо.

— Знаешь, Джон, мне не кажется, — произносит его голос, — что это было во сне.

Отредактировано Йозеф Цурай (2020-04-14 14:01:15)

+2

27

— Блядь, — заявляет Дрейк Литтлпенни пустоте, на месте которой раньше стояли капитан и другой хрен, имени которого Дрейк всё равно не запомнил.

«Раньше» — это пару секунд назад, то есть недостаточно для того чтобы выйти за дверь, исчезнуть за поворотом или даже провалиться сквозь землю. Дрейк Литтлпенни видел, как проваливаются сквозь землю приличные люди в дорогостоящих костюмах. Происходит это совсем, совсем не так.

Ну замечательно. Приехали, значит. Повеселились.

Дрейку Литтлпенни страх как хочется сделать что-нибудь импульсивное — выбить дверь, за которую так тянуло капитана, съездить кому-нибудь по физиономии или просто развернуться и потопать домой. Но домой нельзя, поблизости никого не наблюдается, а за выбитую без спроса дверь Дрейк Литтлпенни лет в семнадцать получил четыре удара плетью. Спина до сих пор побаливает.

Он протирает ладонью лицо и скользит быстрым взглядом по треклятой двери, на которую только-только положил взгляд капитан. И чего ему на месте не сиделось? Где теперь искать?

О «Комариной Песне», или как её там, Дрейк Литтлпенни наслышан. Ничего нового: очередные толстосумы взяли себе моду на ритуалы, спиритические доски и прочую лабуду. Вот вам и результат: был относительно нормальный капитан, а теперь вообще никакого нету.

Накрывая ладонью злосчастную дверную ручку, Дрейк Литтлпенни надеется только на одно — что к моменту, когда он вернётся домой, обещанная Сильвией похлёбка ещё не успеет остынуть.

ИНВЕНТАРЬ

■ стилет в рукаве;
■ сомнительные способности паранормального свойства.

ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ ИНФОРМАЦИЯ

Дрейк Литтлпенни проработал в «Клине» всю свою сознательную жизнь. Он с уважением относится к Йозефу Цураю, пусть и зовёт его за глаза «простофилей» и «капитаном-лопухом». В данный момент он счастливо женат, чертовски устал от этого вечера и очень хочет вернуться домой — к миссис Сильвии Литтлпенни и сыновьям-близнецам.

Дрейк Литтлпенни мог бы считать свою жизнь самой беззаботной на свете, если бы не умел читать. Но читать Дрейк Литтлпенни, к несчастью, умеет.

Это началось, когда ему стукнуло девятнадцать: тётушка Рут подарила Дрейку Литтлпенни букварь и рассказала о том, как складывать чёрточки в буквы, буквы в слова, а слова — в предложения. Спустя ещё пять лет Дрейк Литтлпенни обзавёлся регулярными кошмарами и серьёзными проблемами со зрением, а ещё через год всё это — и кошмары, и проблемы — неожиданно прекратилось.

С тех пор Дрейк Литтлпенни старается не слишком активно глазеть по сторонам. Если он слишком долго задерживает на чём-нибудь свой взгляд, очертания предметов размываются и начинают складываться в буквы, буквы — в слова, а слова — в предложения; ровно так, как учила Дрейка Литтлпенни тётушка Рут.

С этим связана его рассеянность.

О причинах рассеянности в данный момент осведомлена только Сильвия Литтлпенни. Она зовёт своего супруга «медиумом», но тот только чешет небритый подбородок и шмыгает носом. Ерунда всё это. Когда-нибудь — когда капитан раскошелится на повышение — он сможет позволить себе хорошего врача.

[icon]https://i.imgur.com/qzvmw8i.png[/icon][nick]Дрейк Литтлпенни[/nick][status]цугцванг[/status]

Отредактировано Йозеф Цурай (2020-04-14 02:26:45)

+2

28

[indent]Сэт старается абстрагироваться. Не то усердно принимать происходящее, как должное; не то малодушно делать вид, что все вокруг — среднестатистическая норма с легким налетом сюра. Это как общение с душевнобольными: куда проще подыграть их безумию, чем убедить их самих в адекватности внешнего мира. Сэт точно знает, он проверял.

[indent]Он идет по коридору широким шагом, чувствуя, как незримая сила словно бы подталкивает в плечи. Мир вокруг него — рябой, дрожащий и раздваивающийся, как сломанный калейдоскоп с надтреснутой линзой. Он старается смотреть перед собой и не терять из виду Беатрис, потому что всякий раз смотря в сторону чувствует легкую тошноту и гулкую тяжесть в потрохах.

[indent]Действительное расходится с ощущаемым и это иронично нервирует его порядком сильнее всяческих незримых дверей и престранных изнаночных действительностей.

[indent]Сэт мельком думает о том, что Мадлен, видимо, так и не рискнула пойти за ним следом; или, быть может, рискнула, но оказалось в другом пласте этой вывернутой наизнанку реальности. Как бы там ни было, но ему не с руки возвращаться, а если и так, то он понятия не имеет о том, где тут выход. Последняя мысль отдает в разуме скверным предчувствием, кислым привкусом в глотке и воспоминанием про сонм поговорок про слишком любопытных людей.

[indent]Когда Беатрис останавливается из-за преградившего ей дорогу мужчины (его лицо кажется смутно знакомым), Сэт замирает в десятке шагов поодаль от них, замечая, как пространство вокруг стабилизируется, перестав двоиться и словно бы обретая физическую плотность. Слушая их (подслушивая на самом деле) он чувствует себя безнаказанным и свободным, приняв мысль о собственной (чушь какая) нематериальности в этой действительности.

[indent]Из перешептываний удается узнать немногое, но кое-что точно. Для начала, судя по упоминанию ритуала, изнанка закинула его в тот самый день, когда все семейство Аддерли трагически скончалось при невыясненных обстоятельствах. Во-вторых, стало понятно наверняка, что Клиффорд имеет к произошедшему самое прямое отношение, и Беатрис заранее чувствовала в ней угрозу. В-третьих, инициатором ритуала выступала Кора. И, в-четвертых, все вновь свелось к Зеркалу (все сомнения тому самому, которое он видел в Зале Почета).

[indent]В итоге выходило так, что Кора затеяла некий (абсолютно точно не лучший, а может и вовсе запретный) ритуал и привлекла для его проведения Клиффорд, что явно претило ее сестре, после чего та, вверившись увещеваниям Роба, взяла с собой племянника и, вероятно, отправилась к Зеркалу, которое, как Сэт уже испытал на себе, способно было отражать то, что балансировало между Реальностью и Мистикой.

[indent]Нашла ли Беатрис Троя? Дошли ли они до Зеркала, или что-то случилось по пути? Зеркало — спасение или способ противодействия?

[indent]Еще бы он был до конца уверен в точности собственных умозаключений. Деталей для понимания случившегося откровенно недоставало.

[indent]К тому же оставалось непонятным, каким же тогда образом сама Клиффорд пережила ту ночь, и с каким намерением собрала их, ведь выходило так, что она хотела заглянуть в воспоминания о которых и без того была прекрасно осведомлена, так как была непосредственным их участником.

[indent]Ушедший в раздумья, Сэт не сразу обращает внимание на то, что чужой диалог неожиданно смолк, а само говорящие вдруг обратили на него выжидающие взгляды. Что-то внутри него неприязненно съежилось, разлившись под кожей паскудным чувством пробравшей до костей жути. Он обернулся за плечо, не то надеясь увидеть там что-то, не то, наоборот, боясь увидеть там хоть что-то. Позади него, как стало понятно, не было ничего примечательного.

Они смотрели на него.

[indent]— Я не… Кхм… Прошу прощения.

[indent]Как бы ему не хотелось проследить за дальнейшими действиями Беатрис, он понял (почувствовал нутром), что ему стоит убраться отсюда как можно скорее.

[indent]Обойдя замершую посреди коридора пару по как можно более широкой дуге, он свернул в ближайший коридор, периферией зрения видя, как окружающая его действительность вновь “поплыла” зарябив и раздвоившись. Хотелось спрятаться, укрыться от постепенно наползающего, ледяного предчувствия, будто с минуты на минуту его окликнут и схватят за плечо. Первые две двери не поддались, зато третья распахнулась почти гостеприимно.

[indent]Переступив порог Сэт подумал о том, что раз уж двери реальности ведут в места столь странные, то куда же тогда могут завести случайные двери изнанки.

[indent]Мысль оборвалась под аккомпанемент сухого щелчка дверной ручки.

Отредактировано Сэт Картрайт (2020-04-16 03:10:36)

+3

29

ОДИННАДЦАТЬ ВЕЧЕРА: СТЕНЫ МЕНЯЮТСЯ МЕСТАМИ


ЙОЗЕФ ЦУРАЙ
особняк аддерли, одиннадцать вечера


Джон Вилксон усмехается. У него та самая усмешка, какая явственно говорит вместо всяких слов: «скажешь тоже». И хотя она звучит колюче, в ней всё-таки нет ничего злого.

Джона Вилксона не нужно упрашивать дважды — он парирует.

— Мой дорогой друг, — тоном, достойным самого посредственного актёра трагикомедии, заверяет Джон Вилксон, театрально прислоняя к сердцу свободную руку, — Может, траур сам по себе никого ещё не убивал, но тоска — дело другое. Ты видел своё лицо?

Джон Вилксон усмехается ещё раз и добавляет, не дожидаясь вашего ответа:
— Его же на тебе нет.

Он даже не успевает закончить фразу — по коридору прокатывается волна сухого воздуха. Воздух притрагивается к вам, оставляя о себе секундную память, как память о любом прикосновении. Это похоже на дыхание: женское дыхание, греющее шею среди ночи, когда вокруг только душная комната и стойкий запах разлитых по полу духов из перевёрнутого флакончика.

Между вами повисает неловкая тишина.

Джон Вилксон смотрит на вас — его маска смотрит на вас, за закатывающимся рукавом виднеются отметины. Кажется, что он дышит очень громко — настолько, что звук его дыхания расходится по коридору и множится, почему-то, в вашей голове. Дыхание у него тяжелое, как у больного астмой. Между каждым вдохом можно успеть посчитать гостей, пришедших на похороны Миранды.

Один, два, три...

Один, два, три...

Йозеф.

Один, два, три...

Йозеф.

Один, два, три...

Один, два, три...

Они проснулись.

Шепотки прячутся там, где сгущается темнота, где ваше зрение рассеивается. Они таятся за поворотами, ползают по стенам подобно насекомым.

Джон Вилксон, кажется, хмурится. Это невозможно понять, можно только представить или почувствовать, но он делает к вам шаг и берёт в обе руки вашу голову, поворачивая ваше лицо к свету.

— Я мёртв? — ровным голосом отзывается он, — Йозеф, шутки-шутками, но меня беспокоит твоё состояние. Если ты не бредишь, то, полагаю, начал что-то принимать.

Джон Вилксон держит вашу голову, словно она не весит ничего.

Его маска смотрит на вас, но в её прорезях деловито ползают мухи.

ДРЕЙК ЛИТТПЕННИ
особняк аддерли, одиннадцать вечера


Вы остаётесь в одиночестве и это значит лишь то, что вам приходится смотреть по сторонам, а не только себе под ноги. Вам придётся смотреть: это вам говорят буквы, складывающиеся на двери.

Буквы играют в пятнашки — становятся сизыми, бледными как дым, а потом растворяются, появляясь снова.

Одну можно найти под потолком, другую прямо у дверной ручки.

Если складывать их, получается бессмыслица. 

Эта треклятая дверь поддаётся вам.

Она приглашающе распахивается в ответ на прикосновение к ручке, открывая взору большую комнату. Судя по её расположению, изначально комната предназначалась для гостей. Но впоследствии её, похоже, переоборудовали во вторую спальню.

Такими спальнями пользуются супруги во время ссоры. Некоторые вдовы пользуются такими спальнями для встречи с любовниками, если, конечно, они не хотят осквернять супружеское ложе.

Дверь закрывается за вами.

В комнате полно розовых свечей. От них приятно пахнет, как от Сильвии в вашу первую ночь, особенную ночь. Бельё на кровати примято и на мебели нет ни единой пылинки.

— Это ты, дорогой? — доносится до вас женский голос из смежной комнаты. Голос, которого вы не слышали раньше.

Буквы покрывают стены, вылезая из них подобно червям, лезущим из плоти.

СЭТ КАРТРАЙТ
особняк аддерли, ???


Беатрис переводит взгляд на Роба и, кажется, начинает нервничать.

— Здесь кто-то есть. — даже с расстояния видно, что кадык её нервно дёргается. Она бледнеет, прислушиваясь ещё сильнее — в тот самый момент, когда вы отвечаете и хватается за Роба, надеясь найти в нём спасение. Трудно сказать, услышала ли она вас или что-то ещё, но это явно её пугает.

Из неё поневоле рвётся стон разочарования:
— Роб, не говори мне, не говори мне, что они уже начали.

Разговор обрывается, когда вы шагаете в зыбкий мрак.

У прослойки, разделяющей коридор, в котором остаётся Беатрис и тот, в который вы погружаетесь, неприятный зелёный оттенок. Зелёный свет — о нём было написано немало книг. В то время как обычные люди не находили в нём ничего угрожающего, медиумы писали о мёртвых, купающихся в зелёном свете глубоко в недрах гор.

Вы дёргаете ручку двери и заходите внутрь.

Это сродни погружения в воду.

Вы невольно набираете воздух в лёгкие и перешагиваете порог, ожидая, наверное, увидеть нечто обезоруживающее. Или жуткое. Но перед вами предстаёт ваш собственный кабинет.

Ошибки быть не может — это он. Вас окружает знакомый запах, все вещи лежат так, как вы оставили их в последний раз. Под светом лампы на вашем столе лежат бумаги. Все они подписаны и пронумерованы — не вашей рукой.

И написаны тоже не вами.

Дверной проём за вашей спиной непроницаемо чёрный, как самая безлунная ночь. Оттуда не слышно ни голосов, ни шёпота, ни шелеста, с которым по стенам ползут корни.

Если вы заглянете в бумаги на своём столе, то...

Лорд Галбрейт!

Я счастлива сообщить вам, что работа над проектом наконец завершена. Хоть она и была сопряжена с некоторыми трудностями, о которых я писала вам ранее, нам удалось создать зеркало именно таким, каким вы хотели его видеть.

Тем не менее, я должна признаться вам, что порядком обеспокоена. Я понимаю, что некоторая информация слишком ценна, чтобы делиться ей со всеми без разбора, однако, работать по обрывкам чертежей, скопированных из вашей книги — тяжело для вас и опасно для нас. Как я понимаю, этот предмет имеет для вас большое оккультное значение и если вы не приложили к чертежам хотя бы какую-то крупицу информации — это может дорого нам всем обойтись.

Я думаю, вы можете понять моё беспокойство, ведь именно мне вы поручили проверить зеркало перед тем, как отправить его к вам.

Что же, смею вам напомнить, что моя преждевременная кончина (если вы читали контракт целиком) принесёт вам немало растрат, не говоря уже о муках совести — если, конечно, они вам знакомы.

Остальные договорённости уже исполнены: чертежи сожжены, а мастера не будут болтать, ибо их языки для них слишком дороги. Помню, что вы рекомендовали лишить их языков вовсе, но вы не работали с этими людьми, а я знаю их всю жизнь. Поверьте, слишком жестокие меры дадут результат, противоположный желаемому.

Если у вас найдётся минутка, я хотела бы, чтобы вы проясними мне несколько деталей касательно зеркала, прежде чем я перейду к его проверке. На одной из страниц, что вы скопировали из своей книги, было упомянуто о преобразовании энергии. О какой энергии идёт речь? Ведь конструкция не предусматривает того, что для работы зеркала должно использоваться электричество.

Чтобы провести проверку я должна понимать, что именно мне необходимо проверить.
Всегда ваша, Беатрис.

+3

30

«Тебе что-то в глаз попало».

Так сказал мистер Шелби, когда они забили первую. «Тебе что-то в глаз попало», — сказал мистер Шелби, вынимая ножницы из куриной глотки. Мистер Шелби вытер ножницы о фартук, положил их на стол и ударил Йозефа по лицу. Затем он встряхнул кулаком и ударил Йозефа по лицу. Затем он ударил Йозефа по лицу. Затем —

Курицу, которую убил мистер Шелби, звали Луковичкой, а Йозефу было десять лет, и мистер Шелби ударил его по лицу, увидев, что Йозеф плачет.

Теперь-то, конечно, никакой Луковички нет, и плакать Йозефу совсем не хочется — скорее широко раскрыть глаза и радостно обнаружить, что всё происходящее — просто дурной сон. Так обычно случается в книжках.

Книжки эти бестселлерами никогда не становятся.

Теперь нет никакой Луковички, но Йозеф всё равно приоткрывает рот, чтобы сказать: «Знаешь, Джон, тебе что-то попало в глаз». Несколько жирных, чёрных, перебирающих лапками мух.

Это, впрочем, лишнее.

У Йозефа в голове — хоровод из чужих астматических вздохов, а снаружи, в самых дальних углах, трутся жужжальцами о жужжальца хрусткие шорохи. Слишком много шума. Сквозь него голос Джона проступает плавно и медленно, будто дагерротипный снимок. Будто лезвие ножниц, выползающее из куриного горла. Что?

Что?

— Ничего, — говорит Йозеф.

Говорит, отшатываясь в сторону, протирая сухие глаза сухими руками и убеждая себя: да, разумеется, то, что я увидел теперь, было всего лишь плодом воображения.

Получается паршиво.

— Ничего я не начал, — поясняет он спешно и почти сердито. — Меня тоже беспокоит. И состояние, и... Всё. Всё остальное.

Йозеф делает шаг обратно; лучше бояться, чем упустить из виду единственного собеседника, единственное оставшееся в руках звено. Цепь распадается на составляющие, проваливается сквозь пальцы, и да — лучше уж жужжание под маской Джона Вилксона, чем совсем ничего.

Чем совсем никакого звука.

— Послушай, Джон, пожалуйста. Если ты мне друг.

(ты даже не знаешь его видишь впервые в жизни понятия не имеешь о том как выглядит его лицо если не считать мух если не считать чёрных мух которые прячутся под маской)

— Если ты мне друг, то поверь: со мной что-то не в порядке. Здесь что-то не в порядке. Я как будто что-то переступил — какую-то границу, понимаешь? — и попал из одного мира в другой. В... соседний. Я знаю, знаю, как это звучит, но мне нужна твоя помощь. Мне нужно... вернуться, или ещё что-нибудь, я не понимаю, там остались — Мадлен и лорд Картрайт, и все остальные тоже. Я в отчаянии, Джон. Мне нужно...

Зеркало.

Шаг вперёд, в сторону, на нетвёрдых ногах. Для начала стоит хотя бы увидеть собственное лицо, прийти в себя, да? Проверить, есть ли на нём — и вправду — лицо. Йозеф озирается, поджимая губы, и тянет Джона Вилксона за рукав.

Ему нужно зеркало.

+2


Вы здесь » Энклав » Сюжетные эпизоды » 11/05/310 — терновый венец;


Рейтинг форумов | Создать форум бесплатно