Тьма взирает на тебя. Она — как те пугающие картины, провожающие взглядом каждого, кто на них посмотрит.

Человек в цилиндре смотрит на песок. Он хмыкает и складывает на стол руки, но по-прежнему не считает нужным говорить с тобой. Всё в его позе, безусловно, предупреждает: «знай своё место», хотя он совершенно точно заинтересован твоими действиями.

Когда ты садишься на стол, то замечаешь то, что не замечал раньше: песок шевелится, сыпется, перекатывается время от времени, словно под ним обитают какие-то неведомые твари. Или на деле сам он — какая-то тварь. Весь этот живой массив простирается перед тобой, покуда хватает взора.

— Это так. —  ответ на немой вопрос (правильно будет сказать — на оба немых вопроса) ты слышишь из знакомых уст. Стоит тебе повернуть голову — тьма начинает растираться по воздуху и растягиваться. Её будто сдувает ветром, как неплотный покров тумана, постепенно обнажая то, что действительно важно — то, что находится внутри.

Перед тобой предстаёт Максимус Фитцджералд. Никаких сомнений, это он — всё те же умиротворённые ноты в голосе, опущенные от усталости плечи — хотя вряд ли кто-то кроме близкого окружения когда-либо видел его таким. У него не получается повторить самый свой любимый жест: цепи сковывают его и он невольно шипит. На секунду цепи будто оставляют на его коже ожог и по линиям морщинок расходятся чёрные пятна. Когда ты моргаешь, они исчезают.

— Зачем ты пришёл? — вопрос Максимуса кажется будничным, словно речь идёт не о холодной пустыне, а о светском визите в его кабинет, прямо в госпитале Энклава. Человек в цилиндре неохотно отвечает вместо тебя.

— Потому что мы звали.

— Мы звали так долго, что время остановилось. — парирует Максимус, уже с явным раздражением. Тьма сгущается вокруг него, но не затягивает снова в плотный кокон. — Почему сейчас?

— Туше. — человек в цилиндре стучит по столу пальцами, но звука нет. Серый мир забирает всё, кроме голосов и шуршания песка.

Ты должен почувствовать, что серый мир забирает тебя тоже — с каждой секундой затягивает всё сильнее. Он — широко открытая пасть.

— Так или иначе, ты здесь. — пристально разглядывая тебя — и, судя по ощущениям, твои мысли — изрекает Максимус.

— Придётся выбирать. — как близнец, заканчивает фразу человек в цилиндре. Его лица не видно за маской, но можно услышать, что он зло усмехается. Он весь замирает в нетерпении и цепи на нём начинают дрожать, как если бы они готовы были лопнуть.

Воздух вокруг тебя становится совсем густым, будто тебя замуровали в стене. Эти существа, восседающие за одним столом смотрят друг на друга с презрением и ненавистью, и есть в них смутно ощутимое родство.

Взгляд Максимуса теряет фокусировку, но он отвечает спокойно, укладывая на стол обе ладони:
— Нам есть что обсудить. Меня немного удручает, что самой частой темой для обсуждения становятся старые друзья.

В этом, как и во многом другом, слышится Максимус. У него нет «старых друзей», а многие скажут, что ему вовсе не знакомо слово «дружба».

Он, как чудовище, прячется в своей башне, выбираясь только под лунный свет.

Сравнение Максимусу нравится и он поднимает руки, облокачиваясь о стол локтями, складывает ладони и прячет в них блеклую усмешку. Цепи на его плечах и шее стягиваются, но не так болезненно как раньше и он больше не шипит.

Человек в цилиндре хранит молчание.

Ты, должно быть, замечаешь, как шуршит песок под столом. Да, вполне возможно, что кто-то живёт в нём. Но что нельзя отрицать — стол медленно тонет и вместе с ним тонут те, кто к столу прикован. Ещё несколько минут назад это было не сильно заметно, но теперь даже твой глаз способен уловить перемены.

— Мы — подождём. — едко, но довольно беззлобно отвечает человек в цилиндре. — А вот ты — утонешь.

Что-то изменилось с твоим появлением. И счёт, кажется, изначально не в твою пользу.

И Маскимус, и человек в цилиндре наблюдают за твоими движениями как сытые хищники, не способные поглотить ещё хотя бы кусок, но не способные также и избавиться от инстинктов. Во взгляде Максимуса появляется тень интереса — он смотрит на тебя поверх сложенных, покрытых морщинами ладоней и твоё отражение на мгновение появляется в круглых стёклах его очков.

Ты подбираешься ближе и Максимусу приходится приподнять голову, чтобы смотреть тебе в лицо. Его голос ровный и ты можешь узнать в нём учительские ноты — он всегда объясняет этим голосом то, чего ты не понимаешь. Иногда он разговаривает так и с работниками госпиталя. Может, чаще чем иногда. Ты — редкий гость за пределами хозяйского кабинета.

Хозяйского.

Хозяин.

Это не определение. Это — имя. И оно въедается в подкорку твоего черепа: не потому что принадлежит кому-то из тех, кто сейчас окружает тебя. Оно как отдельный организм, что-то, что хочет быть узнанным. Оно хочет, чтобы ты помнил своё место.

— Не всё можно поймать обычными способами. Бывает, чтобы кого-то заковать, нужно чем-то пожертвовать. — говорит Максимус, а потом добавляет всё тем же тоном, но выражение его лица меняется, в глазах селится искорка веселья и ты, должно быть, понимаешь что это шутка: — Напоминает институт брака, тебе не кажется?

Стол погружается в песок сильнее, начинает вибрировать, как от предсмертных спазмов — горло умирающего животного. Максимус не моргает. Вообще. Теперь это становится заметно.

Он дёргается вслед за цепью и плотно смыкает губы, запирая во рту протяжный вой, полный боли. Там где цепи натягиваются — на свободной от ткани шее — остаются чёрные следы. На мгновение Максимуса, и тебя вместе с ним, укутывает плотной пеленой чёрного тумана, словно что-то (или он сам) попыталось защитить его от этой боли, но туман быстро рассеивается. Максимус привыкает.

Его рот открывается и из него исходят звуки, которые складывается в слова лишь в твоей голове. Жужжание насекомых, треск огня, визг ветра — ты узнаешь не все.

Эти звуки причиняют тебе боль, вызывают дрожь, как у тех больных, страдающих припадками. Как только дрожь перерастает в нервную пляску, появляются и новые ощущения: такие, словно тебя придавливают к горизонтальной поверхности и держат за руки, не позволяя шевелиться. Всё это —  припадок, и давление — скоро проходит, будто морок.

Ты можешь собрать из звуков слова.

— Сейчас и здесь я больше Максимус Фитцджералд, чем ты — Калеб Болдуин. Когда люди говорят: «я могу стать тобой», они лгут. Я же — одновременно ты, Максимус и любой из смертных. Все.

— И ни один. — холодно заканчивает человек в цилиндре. Мир натужно стонет от его слов.

Ты говоришь, а фигура Максимуса расплывается. Она медленно обращается в дым, рассеивается, пока все его черты не исчезают окончательно. На место человеческой оболочки возвращается бесформенная, бездонная темнота. Она смотрит на тебя всем своим естеством, не подёргиваясь в путах; её взгляд проникает под твою кожу и словно бы там и остаётся. Цепи на темноте по-прежнему крепки.

— Ты утверждаешь, что существуют иные боги, кроме Единого? — вторит тебе темнота тысячами голосов, натужно стонущих в каждом звуке. Голос её распадается на куски, на песчинки, которые добираются до коленей человека в цилиндре. Песок приближается и воронка видна всё отчётливее. Она — огромная голодная тварь, что стремится проглотить тебя и тех, кто обратил на тебя свой взор. — Знал ли этот мир большее богохульство.

Мир, отвечая, движется, песок скрипит. Всё пространство вокруг — говорит, пусть ты не знаешь достаточно подходящего языка, способного помочь разгадать хотя бы половину этой спутанной речи. Боль закрадывается в твою голову: тупая, тянущая, будто тебе довелось перечитать книг и сознание твоё ныне лопается от приобретённых знаний.

Человек в цилиндре произносит пару слов на языке, даже близко не походящем на человеческий: он похож на щёлканье и свист, и немного — на треск костей. Темнота долго молчит. Но в конечном счёте — отвечает и человек в цилиндре кивает ей. В его движения закрадывается задумчивость.

— Смелое предположение. — наконец, он удостаивает твой вопрос вниманием. Человек в цилиндре стучит пальцем по столешнице, будто отсчитывая ритм и скорость, с которыми его тело погружается в песок. Цепи на нём натягиваются, пытаясь задушить, но он либо не замечает этого, либо искусно делает вид. Он хмыкает удивительно самодовольно для скованного и не имеющего никакой возможности освободиться самостоятельно, и немного погодя, добавляет: — Пусть и некорректное.

Стол под тобой оглушительно трескается и гнётся так, что вот-вот надломится у самой середины. Пока ты медлишь, цепи волнуются: натягиваются, шуршат, обвивают стол, только чудом не задевая тебя самого.

По тому, как меняется голос человека в цилиндре, становится ясно, насколько он утомлён этим представлением. В словах его появляется толика раздражения и лёгкого разочарования, а цепи впиваются в него так сильно, что будь он в самом деле человеком, тело бы его непременно лопнуло и сломалось.

— Твои песочные часы почти изжили своё.

В тот самый момент, когда руки твои тянут за спинку стула, мир из песка и ветра заполняется звуками до краёв: звуки эти дотягиваются до каждого уголка, обволакивают каждую песчинку и на секунду — миг кажется даже слишком долгим — заставляют тебя потерять слух. Вслед за оглушающей волной приходит свет.

Свет — ослепительный, белый, без единого тёмного пятна, словно копьём пронзает одну-единственную точку на далёком горизонте и, открыв себе дверь, вливается внутрь. Свет заливает песок, мгновенно пробирается ближе. Свет этот ничего общего не имеет с солнечными лучами. Он касается твоей кожи, но ты не чувствуешь ни тепла, ни холода. Только мурашки проступают на твоём теле там, где он к тебе прикасается.

Цепи лопаются. И стол надламывается окончательно, а песочная пасть утягивает противоположную его сторону так стремительно, что не удаётся разглядеть — что стало с бесформенной тьмой. Ты стоишь, ослеплённый и оглушённый, наверняка впервые в жизни чувствуя его — момент абсолютной ясности.

Тебе не нужно зрение, чтобы видеть. Тебе не нужен слух, ибо он обманчив. Ты чувствуешь, как человек в цилиндре встаёт и песок под твоими ногами шевелится. Ты чувствуешь, как цепи поначалу тянутся к тебе, будто змеи, готовые удушить. И тебе позволено ощутить их вес — металл — а металл ли? — обнимает твою щиколотку и с его касанием приходит боль. Боль — не твоя собственная, не физическая и не душевная. Тело твоё принимает всю боль этого мира, всю агонию и в каждую его клетку проникает тяжесть. Так тяжело, что внутренности, должно быть, готовы лопнуть под этим весом, а ведь цепи ещё не обвили тебя полностью, они просто притронулись к тебе , к наглецу, осмелившемуся вмешаться в планы мироздания.

«Чтобы кого-то заковать, нужно чем-то пожертвовать» — сухим голосом Максимуса говорит тьма в твоей голове. Ты сделал этот выбор. Но цепи медлят.

— Любопытно. — откликается человек в цилиндре. Проходит ещё какое-то время, кажется, всего несколько минут, а потом боль отступает. И слух возвращается к тебе: ты можешь услышать, как звенят цепи. Их звон движется вверх, двоится, прорываясь сквозь плотную пелену белого света и исчезает совсем, оставляя тебя в покое.

После уходит и свет. Он исчезает так неожиданно, что кажется, будто мир в одночасье оказывается в наглухо заколоченной бочке.

Ты открываешь глаза и обнаруживаешь, что так и есть: ты стоишь на угольно-чёрном гравии, посреди глубокой, бездонной темноты.

— Моменты истинного просветления длятся считанные секунды. Чтобы сделать их частью своего мира, приходится потратить немало сил. Некоторым людям не хватает целой жизни на то, чтобы ухватить за хвост этот момент — этот короткий миг. — на человеке уже нет ни цилиндра, ни маски. Он молод, кожа его не носит следов шрамов или тяжб. Он молод и его не назовёшь писанным красавцем. Для человека, прикованного ко тьме в естественном её воплощении, он выглядит даже слишком обычным. Он добавляет: — Но это место изменится быстрее.

— Ты годами был слеп, Калеб Болдуин. — размеренно произносит — тебе кажется, что это имя подходит ему не хуже других — Смотрящий. — Пришло время прозреть.

Когда ты моргаешь, Смотрящий оказывается дальше от тебя на несколько шагов. Моргаешь ещё раз — и он оказывается так далеко, что в белом пятне трудно угадать человека. После того, как ты моргаешь снова, вокруг тебя смыкается темнота.

Холодной волной тебя выбрасывает в твою собственную голову, в прерывистый сон. Ты просыпаешься.

Под тобой — знакомый диван. На широком столе напротив горит лампа, прикрытая старомодным абажуром, а над каким-то пергаментом склоняется Максимус Фитцджералд. Он пишет — быстро и коротко, так, как всегда заполняет карточки пациентов.

Всё на своих местах.

[nick]Смотрящий[/nick][icon]http://ipic.su/img/img7/fs/Pur.1581767374.png[/icon][status]истина в его глазах[/status]

Зрение после сна — подёрнутое серым маревом — постепенно возвращает привычную тебе резкость. Ты подходишь ближе и замечаешь больше: свет лампы плохо освещает лицо Максимуса, но даже так тебе становится заметно, насколько он бледен. О людях с таким цветом лица говорят: «мертвецки бледен». О них говорят: «недолго осталось».

Максимус, похоже, и правда тебя не замечает. Он пишет, хотя пальцы его — теперь ты видишь — немного дрожат. Когда Максимус работает, он всегда сосредоточен; он уверен в том, что делает. Максимус, каким ты его знаешь, никогда не позволяет нетвёрдости овладеть собой, если вопрос касается его госпиталя. И всё же, пальцы его мелко дрожат, а по-обыкновению опрятный почерк меняется почти до неузнаваемости.

Но Максимус не ругается под нос, не ворчит — то, что с ним происходит, он выдерживает со знакомым тебе достоинством. Он гордо держит подбородок и плотно сжимает губы — так, что от них остаётся только тонкая полоса.

Ты кладёшь ладони ему на плечи, а Максимус вздрагивает так, будто они весят по меньшей мере как весь Энклав. Изо рта его вырывается усталый стон, когда он приоткрывает рот и это, кажется, взывает в нём к раздражению — словно он раздражается на самого себя за секундную потерю контроля. Максимус перестаёт писать, откладывает в сторону чью-то историю болезни и сцепляет ладони в замок. Так он опирается на стол, не показывая, что ему отчего-то необычайно тяжело.

— Я знаю. — спокойно отвечает Максимус. Он какое-то время выжидает, словно собираясь с силами, а потом высвобождает одну ладонь и накрывает ею твою. И легко, почти невесомо сжимает. — Ты говорил во сне.

Он хочет сказать ещё что-то и хмурится, когда кто-то коротко стучит в дверь его кабинета и заходит, не дождавшись ответа. Ты знаешь эту женщину, ты уже видел её здесь, хотя вряд ли помнишь её имя. Одна из тех, кто в госпитале работает — зачем тебе было знать больше?

— Сэр Фитцджералд, я принесла экстракт, как вы и проси... — она замечает тебя и осекается, а потом испуганно переводит на Максимуса взгляд. Должно быть, ожидает выговора, но Максимусу, видимо, тяжело даже говорить. Он терпеливо кивает.

— Поставьте на стол и ступайте. Я найду вас позже, миссис Тарл. — ровно выговаривает он и провожает «миссис Тарл» цепким взглядом.

Ты теперь стоишь напротив той части комнаты, где лежал. Ты видишь склянки и колбы, видишь аккуратно разложенные полотенца, некоторые из них — окровавлены. Ты видишь жидкость — ты знаешь, что это обезболивающее — и шприц. Ты помнишь, что Максимус говорил с тобой, ещё до того, как на горизонте появился стол и двое, что за ним восседали.

— Тебе нужно отдохнуть, Калеб. — произносит Максимус. Он звучит устало и тихо, будто вот-вот уснёт или потеряет сознание.
[nick]Максимус Фитцджералд[/nick][icon]http://ipic.su/img/img7/fs/Vfrc.1582453750.png[/icon]

Эта манера нравится Максимусу: то, как ты заявляешь на него свои права. Когда ты делаешь так на людях, он криво усмехается или тихо смеётся, если настроение его выдаётся особенно хорошим. Но сейчас Максимус не роняет и звука. Ему приятно твоё внимание — он не отнимает ладонь, но здесь, в его кабинете, его не к кому ревновать и не от кого защищать. Он дома.

Максимус чуть поворачивает к тебе голову, отвечая на ласку и прислоняется виском. Ты можешь почувствовать, как пульсирует под кожей жилка — он волнуется, хотя и не слишком понятно, почему.

То, как Максимус вздыхает, вполне может навести на мысль, что он ждал этого вопроса или даже опасался его. Максимус сжимает твою ладонь чуть крепче, хотя в нём совсем не чувствуется ни силы, ни воли. Это не похоже на него. И всё же, справляясь со своей слабостью, Максимус тихо отвечает:

— Ты умирал.

В его голосе слышится скорбь, будто он в самом деле уже успел тебя похоронить и оплакать, и что это причинило ему немыслимую боль — причиняет до сих пор, когда он думает об этом. В Максимусе слышится горечь, он делает над собой усилие, чтобы звучать холоднее, но безразличие не даётся ему.

Может быть, он просто слишком сильно устал.

— Я знаю, что за вопросы крутятся у тебя на языке. Факты есть факты: во сне ты корчился от боли, и ничто не способно было тебя разбудить. Я перестал пытаться, когда понял это. Всё, что мне оставалось — успокаивать твою боль и следить за тем, чтобы твои внутренности не отказали. Хотя в какой-то момент, незадолго до того как ты проснулся, мне показалось, что внутри тебя всё полопается от напряжения. И это — при полном отсутствии какого-либо физического воздействия.

Максимус делает паузу, такую, словно не знает, стоит ли продолжать. Он кренится направо и отнимает от тебя ладонь, чтобы ухватиться за стол. В одно мгновение его самоконтроль трещит по швам и его явно перестаёт волновать то, насколько стойким он выглядит. Максимус покачивается, будто готов потерять сознание и замирает, стараясь взять себя в руки. Что-то вытаскивает его и дыхание, как и сердцебиение, постепенно успокаивается.

Он погружается в задумчивость.

— Ты был очень далеко, Калеб.

Сомнений быть не может. Максимус знает, что ты сделал.
[nick]Максимус Фитцджералд[/nick][icon]http://ipic.su/img/img7/fs/Vfrc.1582453750.png[/icon]

Максимус осекается. Его молчание становится глубже, а контроль над собой — слабее. Он больше не дрожит, но ты можешь почувствовать, как внутри него что-то скручивается и закипает, ломает его, пусть все кости его остаются целы. Максимус открыт для тебя — и это, кажется, приносит ему неудобства.

— Холодная пустыня, преддверие Чертога. — отвечает Максимус, проглатывая неловкую заминку. Он находит в себе силы, чтобы отнять руки от стола и откинуться на спинку своего кресла. Он сцепляет свои ладони в замок, глядя туда, где ты совсем недавно лежал. — Но ни я, ни другие ещё не пересекали черту, не заходили так глубоко.

Он повторяет одними губами:
— Не все могут войти.

Ты широко раскрываешь глаза, потому что тебя научили не просто смотреть, тебя научили видеть. И под твоим взглядом всё вокруг расходится волнами, как зыбучие пески оставленного тобой мира-сна. За окнами занимается неестественно белый рассвет и очень скоро он заполняет собой всё, но ты не можешь зажмуриться. Ибо глаза твои — врата Смотрящего.

Свет отступает, постепенно позволяя тьме заполнить пространство. Тьма — это неровный пол, мягкий как стенки чьего-то желудка. Тьма — это живые, гибкие стены. Тьма — это стол Максимуса Фитцджералда, самостоятельно переворачивающая листы его бумаг. Тьма издаёт звуки, больше свойственные живым. Она тихо ворчит и клокочет, и заходится щелчками.

Максимус напрягается под тобой.

И ты видишь то, что мучает его — цепи, обвившиеся вокруг его шеи, вокруг его рук; цепи, пронзившие его насквозь. Он едва дышит, когда они сворачиваются внутри.

Весь кабинет обвит цепями. И девочка, стоящая напротив стола носит цепь на своей маленькой, тонкой шее.

Но глаза твои обмануть невозможно. Девочка стоит перед тобой, но ты видишь за ней чёрные прорези глаз и множество длинных рук. Эти руки лезут из стен, они и есть — стены.

Девочка хмурится, а потом переводит голодный взгляд от тебя к Максимусу. И ему приходится снова заставлять себя размыкать губы.

— Это Бетани. 

Максимус уже рассказывал тебе о ней — о своей дочери, погибшей много лет назад. В его голосе теперь слышится горечь, слышится понимание. И плечи Максимуса опускаются, словно он соглашается с тем, насколько безумно звучат его слова. В том, как сжимаются в замке его пальцы звучит невысказанное — «я знаю, но лучше видеть её так, чем не видеть вовсе».
[nick]Максимус Фитцджералд[/nick][icon]http://ipic.su/img/img7/fs/Vfrc.1582453750.png[/icon]

— Ты Калеб Болдуин. — бесстрашно заявляет Бетани, высоко вскинув свой маленький нос. Её звонкий голос по-детски дрожит, как хрусталь в шатком шкафу. Она становится ровно, выпрямив спину под отцовским взглядом, и если прислушаться, кажется, даже можно услышать наставления.

«Разогнись и перестань мямлить. Запомни: ты — дочь аристократа, а не дешёвая поломойка».

Бетани поворачивает к тебе голову, послушно поддерживая зрительный контакт. Руки её комкают одежду, будто ей не по себе говорить с тобой. В ней читается живая нервозность, уголки губ дёргаются, а брови взлетают вверх, когда она нелепо, быстро-быстро моргает.

Лицо Бетани покрыто веснушками, на подбородке виднеется маленький шрам. Она выглядит как совершенно обычная девочка. Выглядела бы, если бы во взгляде её не проступал первобытный голод.

Бетани хмурится.

— Ты гордость семьи и в равной мере — угроза для неё. Достойный, нашедший путь. Раб Смотрящего. — она не улыбается, но если присмотреться, становится заметно, что в глазах её что-то меняется. Зрачки её начинают пульсировать, словно угли в едва-едва затушенном костре. Эта пульсация приковывает, не позволяя ни отвернуться, ни отвести взгляд.

Бетани смотрит, но заглядывает внутрь. И в этом — их с отцом главное сходство. Она перебирает всё внутри тебя, как руки Маскимуса внутри пациента во время вскрытия. Ты не почувствуешь вмешательства. Только глаза наверняка заслезятся от того, что не получается моргнуть.

Воздух становится гуще. Пространство между Максимусом и Бетани стягивается, делая напряжение ощутимым даже кожей. И связь между ними становится очевидной — ты видишь её. Ты видишь всё, пусть комната вокруг постепенно тускнеет, теряя краски. И где-то в глазницах зарождается новая вспышка боли.

Хоть ты чувствуешь её притуплённо, явно накачанный лекарствами, от боли сбежать невозможно. Она дождётся своего часа, подкараулит, когда ты будешь уязвим. Она настигнет тебя, когда ты будешь считать, что всё уже закончилось. С болью можно договориться, но сделка такая обойдётся дороже во сто крат.

Девочка делает к тебе маленький шажок, протягивая к тебе руки. Она кладёт ладони на твои плечи и наконец — даёт тебе возможность моргнуть. Магия её глубокого взгляда распадается — то ли потому, что твоя сила оказывается мощнее, то ли потому что Бетани уже увидела всё, что хотела. Это не так важно: она не держит тебя, но прикасается, в надежде что ты не станешь вырываться. А потом — склоняется поближе с видом ребёнка, делящегося самым главным своим секретом.

— Ты — убийца моего отца.

Она хихикает, отстраняясь от тебя и убирает руки за спину. А Максимус глубоко вздыхает. Он не меняет своей позы, но и хуже ему, по всей видимости, не становится. Он остаётся в сознании, и цепи стягивают его подобно змеям.

— Не говори больше подобных вещей без моего разрешения, Бетани. Ты позоришь меня.

Максимус выглядит разгневанным, но слишком обессилевшим, чтобы прибегнуть к наказанию или хотя бы к выговору. Он собирает всё своё самообладание, все свои силы и тяжело поднимается из-за стола.

— Что ты задумал, Калеб?
[nick]Максимус Фитцджералд[/nick][icon]http://ipic.su/img/img7/fs/Vfrc.1582453750.png[/icon]

Ты задаёшь вопрос и теперь, будто вспомнив о повиновении, Бетани молчит. Она — или оно — не шевелится, и лицо её сереет, становясь тусклым, как у фарфоровой куклы, убранной в тень чулана. Но то, что находится за ней — оно не считает необходимым даже скрываться — оно бурлит. У него нет глаз, но оно смотрит на тебя самими стенами: и чем дольше ты смотришь в ответ, тем лучше видишь.

Ты видишь ожившие двери, что на самом деле лишь стенки его желудка.

Ты видишь фотографии, что не больше, чем безобразные нарывы внутри его тела.

У этого нет формы — по крайней мере той, что оно могло бы назвать своей.

Но сознание — есть совершенно точно. Может быть, даже имя: не то, какое тебе называет Максимус. Если самому Максимусу оно, конечно, известно.

На лице Максимуса проступают желваки, но он всё же отвечает на твой вопрос. Его голос звучит вымученным, это почти мольба — мольба не о том, чтобы ты оставил эти цепи, но мольба об осторожности (какая идёт вразрез с твоим безрассудством):
— Тогда мы умрём. Я и она, мы оба.

Если обернуться, то можно уловить момент, когда с Максимуса слетает вся его уверенность, словно она — всего лишь краска на обветшалой стене. Он опускает плечи и в один момент становится старше, чем на самом деле — осунувшийся и уставший, он вместе с тем продолжает говорить:
— Послушай меня, Калеб. Окажись я там, где ты был — я бы не стал посягать на устоявшейся баланс вещей, даже если бы это грозило мне смертью. Но ты.

Максимус сглатывает.
— Ты смел и юн, и мало что знаешь обо всех тех незримых вещах, что нас окружают. При всей своей распущенности ты...чист, как и положено Достойному.

— Нет смысла в чём-то тебя винить, многие совершают ошибки по неведению.

Эта фраза даётся ему с трудом, как если бы Максимус обратился к своему собственному опыту. Он отрывает от столешницы ладони и выпрямляется, позволяя цепям затянуться туже. В его глазах вспыхивает гнев, ненависть — не к тебе, к этим цепям — и решимость. С заметным усилием он возвращает себе себя.

— Ты слишком юн, чтобы позволить тебе сгореть, как свече.

Он смотрит на тебя сурово, хоть и без намёка на укор.

— Поэтому я забрал себе твои цепи.

В твоих глазницах созревают страдания. На секунду ты теряешь всё: связь с реальностью, связь с потусторонним и своё собственное зрение. Оно возвращается к тебе, но боль не проходит. И её не могут смягчить даже лекарства, коими напичкано твоё тело.

Твоё тело слишком устало, чтобы выдержать больше — точно не сейчас.
[nick]Максимус Фитцджералд[/nick][icon]http://ipic.su/img/img7/fs/Vfrc.1582453750.png[/icon]