ЙОЗЕФ ЦУРАЙ особняк аддерли, начало двенадцатого

Сцена делает оборот. Декорации меняются.

Джон Вилксон поворачивает голову, может быть, даже морщится. Едва он открывает рот и подаёт голос, оттуда пропадает беспокойство, словно кто-то сердобольный наконец сменил пластинку, от звучания которой хочется повеситься, и только.

— Тебе не нужно зеркало, Йозеф. Может быть, мне оно нужно — не знаю, не думал об этом. Но не тебе. — кажется, он злится. — Признаюсь, тот человек, которого я увидел в нашу первую встречу и тот, кого вижу сейчас — совершенно разные люди. И дело ведь не в том, как ты выглядишь. Дело в том, кто ты есть на самом деле.

Он вскидывает руки, словно говоря: «Вещий, как я мог раньше не видеть этого». Гнев Джона Вилксона становится почти осязаем, а потом гаснет столь же резко.

Он медленно опускает руки и ворочает головой. Он выглядит потерявшимся, как ребёнок на площади.

Минуту ничего не происходит, следом же он берёт вас за руку, крепко сжимая вашу ладонь и разворачивается, направляясь вглубь особняка. Вы не знаете дороги, но Джон Вилксон знает её, похоже, даже слишком хорошо.

Пока он идёт, его дыхание звучит спокойнее. Он не останавливается, прямо на ходу иногда мотая головой, как если бы ему хотелось отогнать от себя насекомых.

— Слушай внимательно, Йозеф. Мы с тобой никогда не были друзьями. Ты мне нравился — ну, знаешь, если выбирать между лордом Уайтом и тобой, я бы без раздумий выбрал тебя, но это всё. Может, если бы ты был со мной честнее, меня бы не нашли в каких-то помоях по кускам. Но они нашли, потому что всё случилось так, как случилось. Потому что мы, Йозеф, дали себя обдурить.

Он держит вас так крепко, будто не вы в нём нуждаетесь, а наоборот.

— Мы тут все пляшем под одну дудку. Так что тебе недолго меня слушать, Йозеф. Меня просто нет. — Джон Вилксон останавливается, встряхивает головой ещё раз и кивает на пыльный канделябр. — Я часть этого места. И признаться честно, я не хочу тебе помогать.

Его маска смотрит на вас.

— Мы не хотим тебе помогать.

— Но мы можем договориться. Понимаешь, Йозеф, этот дом — он как трясина. Сначала ты понимаешь, что ты — это ты и никто больше. Но с каждым часом становится хуже. Я помню много вещей: и ни одна мне не принадлежит. Это не мои воспоминания. И я не уверен, что они принадлежат хоть кому-то.

Ещё одна волна сухого воздуха догоняет вас. Джон Вилксон, кажется, сглатывает. Он ведёт себя нервозно, ведёт себя как живой — ведёт себя абсолютно иначе, нежели прежде.

— Два месяца назад Эрика сказала, что Кора Аддерли наняла её для проведения ритуала. Это было странно, потому что никто из нас не считал Эрику знатоком оккультных искусств, но она...кое-что пообещала нам и мы согласились. Я, Сьюзан Хилл и Реган Шортер. Реган тоже начал увлекаться оккультными искусствами совсем недавно, так что я думаю, Эрика привлекла его, чтобы насолить Тише. Это неважно. Мы были здесь в тот вечер, Йозеф.

Косточки в вашей ладони, должно быть, трещат.

— Мы до сих пор здесь.

— Не знаю, зачем Коре Аддерли это было нужно, но она хотела принести своего сына в жертву. Я...я должен был уточнить, о каком ритуале шла речь, но Эрика убедила меня в том, что держит всё под контролем. Она сказала, что Кору легко надуть и всё, что от нас требуется — создать видимость работы. Мы должны были прочитать пару сонм, помочь заговорить Коре зубы. Но всё это было чушью.

— Она всех нас обманула, эта жадная стерва.

Джон Вилксон скрипит крошащимися зубами.

— Результат тебе известен. От нас остались только тела — ото всех, кроме Эрики.

Его раздирает хохот, но он сдерживается, позволяя себе всего-то усмешку:
— Она настолько бездарна, что не видит нас. Но и мы ничего не можем с ней сделать. Ты — другое дело, Йозеф.

— Ты убьёшь её для меня. А взамен, я помогу решить тебе твою...проблему.

Реальность вокруг вас становится чуть чётче, будто хватка Джона Вилксона удерживает вас в ней насильно, не позволяя утонуть.

Он ведёт вас туда, откуда вы начали поиски. Он ведёт вас к Эрике Клиффорд.

ДРЕЙК ЛИТТПЕННИ особняк аддерли, начало двенадцатого

Женский голос мурлычет.

— Только не начинай снова. Ты помнишь, о чём мы договаривались?

Конечно, вы не можете помнить, ведь договаривались не вы. Женщина, кажется, встаёт. Судя по звукам, она недолго роется в вещах, а потом — выходит к вам почти нагая. На её плечи накинута полупрозрачная ткань, которую трудно назвать халатом.

У неё красивое, ухоженное тело — приятный сумрак аппетитными тенями накрывает её бёдра и ложбинку меж грудей. Она останавливается, окинув вас взглядом и хмурится — всего секунду, но кажется, словно целую вечность.

— Хватит стоять на пороге, об этом мы тоже с тобой говорили.

Она вскидывает к потолку горе-очи, показывая, как ей всё это надоело и подходит к вам. Она берёт вас за руку и тянет вглубь комнаты. Дверь за вами, та, через которую вы вошли, закрывается.

От тела женщины веет прохладой и несмотря на то, что повсюду свечи, по комнате гуляет лёгкий сквозняк. Вы можете разглядеть, как по телу женщины пробегают мурашки, а соски под тканью становятся твёрже. Бледно-розовые ореолы чуть наливаются цветом, когда о них трётся ткань.

— Ох, дорогой, сколько раз повторять, чтобы ты не позволял Беатрис дурить тебе голову. Все эти её знакомые — не разговаривай с ними. Ты же знаешь, что добропорядочные люди не разгуливают в масках.

— Она поднимает вашу ладонь и трётся щекой об её тыльную сторону.

— Я люблю тебя, Трой. Только мне ты можешь доверять.

Справа, у основании челюсти на коже женщины красуется клеймо. Вам описывали его, вам описывали эту женщину. Её зовут — Кора Аддерли.

СЭТ КАРТРАЙТ особняк аддерли, ???

Вы ныряете из одного пространства в другое, словно перемещаетесь между воспоминаниями: оставляете родное и привычное, чтобы снова окунуться во тьму.

Во тьме вы слышите вздох Беатрис. Стоит вам подойти ближе и всё вокруг вас словно бы размораживается, вновь приходит в движение. Беатрис поджимает губы и смотрит на Роба в упор.

— Мне нужен Трой. Он нужен нам, Роб. Если Кора сошла с ума, то я не позволю ей утянуть с собой всю нашу семью.

Она совсем не аристократично жуёт собственные губы, прежде чем добавить:
— Он хороший мальчик, что бы ты ни говорил.

Роб сдаётся. Он обещает, что сделает всё возможное и уходит, оставив вас с Беатрис наедине. Она ещё несколько секунд стоит в нерешительности, а после вскидывает голову уже знакомым вам движением.

Вы идёте вместе с ней.

Вы можете почувствовать что приближаетесь к развязке, потому что зрение ваше словно становится тоннельным. Всё что вы видите — Беатрис и коридор, по которому она идёт, постепенно ускоряя шаг.

В конечном счёте, вы подходите к двери. Беатрис мнётся, поднимает руку и стучит. Один раз — но ответа нет. Она стучит ещё раз, и ей по-прежнему не отвечают.

Она ругается сквозь зубы и собирается было уходить, но её привлекает какой-то звук, идущий из комнаты. Она прислушивается, вся подбирается, а потом уверенно дёргает дверную ручку.

Сделав шаг, она наступает на что-то и ругается снова. Она пытается включить свет, но ничего не происходит. Тогда она зовёт Троя по имени, видя его очертания в кресле у окна и склоняется, чтобы подобрать то, на что наступила.

Она поднимает нечто тонкое и подносит поближе к тусклому свету, льющемуся в комнату из коридора.

Беатрис держит в пальцах нож, мокрый от крови.

Её руки начинают дрожать.

Молча, словно боясь нарушить тишину, она добирается до кресла подносит пальцы к шее Троя. Её руки ходят ходуном — так сильно, что ей не сразу удаётся прощупать пульс.

Судя по её сдавленному вздоху, пульса она не обнаруживает.

Беатрис медленно оседает на пол, ощупывая изрезанные руки Троя и держась за его одежду как за спасительную соломинку.

Она бессвязно шепчет, и в её шёпоте вы можете уловить: "бедный мой мальчик".

Так проходит минута или две, а потом Беатрис вздрагивает. До неё доходит, что Троя вскоре начнут искать.

Оглядевшись, вы заметите, как детали граммофона, стоящего в комнате медленно приходят в движение сами по себе. В вас закрадывается ощущение, что музыка заиграет не для Беатрис — для вас.

ЙОЗЕФ ЦУРАЙ особняк аддерли, половина двенадцатого

Джону Вилксону не нравятся ваши вопросы. Это становится ясно, когда он сжимает вашу руку — сжимает сильнее, словно ему, расчленённому и выброшенному за пределы дома самим домом или его обитателями, удалось позабыть, каково это — чувствовать своё собственное тело.

Он молчит какое-то время. Звук его шагов тонет в пространстве коридора, а знакомые уже волны сухого воздуха учащаются, подобно дыханию.

Но они — не дыхание. Течение.

А вы — маленький мальчик, провалившийся в канализацию. Вы ведь точно слышали в детстве истории об этих бедолагах — об утопленниках, которых из канализаций вытаскивали рабочие.

"Сток опять засорился" — криво ухмылялись они. И хоть они не горевали по погибшим детям, мало кому хотелось приносить дурные известия их матерям. Лицо матери, потерявшей единственного ребёнка — то, что невозможно просто так забыть.

В конечном счёте некоторые начали искать варианты. Говорили, что сток забился из-за сброшенных в него тряпок, а тела выкидывали в какой-нибудь узкий переулок. Не слишком людный, но и не тот, который стали бы обходить стороной. Куда удобнее было, если бы тело нашёл кто-то посторонний.

В какое-то мгновение незримое течение становится беспощадным. В нём, в самом Джоне Вилксоне ощущается детская обида: ему хочется, чтобы ваше тело тоже нашли в каком-нибудь переулке. Или в канализации.

Но его гнев проходит, и наваждение исчезает тоже. Джон Вилксон ослабляет хватку, давая вам возможность передохнуть.

Он неохотно отвечает, словами закрепляя сделку.

— Она обещала, что мы заглянем в Его царство. — сомнений быть не может, он говорит о Вещем. То, как Джон Вилксон ведёт головой, явно говорит о том, что он морщится, вспоминая пустые обещания Эрики Клиффорд. Сейчас он ненавидит её сильнее, чем вас; сильнее чем кого-либо.

— Ей нужно было определённое количество жертв. На одного меньше — и ритуал вылетит в трубу. На одного больше — тот же эффект. Она просчитала всё: сколько Аддерли будет в доме в нужное ей время и предусмотрительно закрыла все бреши.

Джон Вилксон сшит белыми нитками.

Он — не волна, а вонючая пена, лезущая в рот, когда тянешься глотнуть воздуха, беспорядочно ворочаясь в широкой, гладкой трубе, в которой не за что зацепиться.

Джон Вилксон узнаётся в нём: в том, как и что он говорит. Джон Вилксон узнаётся в наклоне головы, в манере двигаться, даже в интонациях.

Это его тело и его воспоминания: он делает паузы, будто прислушивается к кому-то за кулисами, наставляющего его в том, как и что произносить.

Он — вонючая пена в бурлящей воде, застилающая взор в те редкие моменты, когда вода перестаёт вращать почти обессилевшее детское тело.

Джон Вилксон останавливается и больше не думает никуда идти.

— Эту проблему. — говорит он, обводя стены рукой. А потом отпускает вас, напоследок хлопая по плечу. В его деревянном жесте читается дружелюбие.

Вы стоите перед дверью, ведущей в зал со столом — с тем столом, который в самом начале вечера вы делили с Эрикой Клиффорд.

Если вам придёт в голову оглядеться, то вы не обнаружите и следа Джона Вилксона. Только стены.

■ ходили в определённых кругах робкие слухи, что Джон Вилксон в бурной молодости «похоронил» чьего-то сына весьма экстравагантным способом, сбросив его в сток. Когда тело нашли рабочие, мальчика почти невозможно было узнать.

ДРЕЙК ЛИТТПЕННИ особняк аддерли, половина двенадцатого

Дверь вам не поддаётся, а женщина — коротко, отчаянно вздыхает.

Она отворачивается от вас, отходит к прикроватной тумбочке и, судя по звуку, закуривает. Пока вы возитесь с дверью, стоящей намертво, женщина молчит. Во всей её позе читается глубокая задумчивость.

В конце концов, видимо, устав от ваших потуг, она легко качает рукой, пальцами которой придерживает сигарету и спрашивает тоном, в котором легко можно уловить угрозу и злость.

— Почему ты так со мной поступаешь, милый?

Вас съёживает от её голоса помимо вашей воли, словно вы — юноша, а не рослый мужчина. На вас накатывает ощущение собственной беззащитности, вины и отвращения. В вас закрадывается тошнота, а откуда-то изнутри поднимается неестественное желание.

Вы точно не хотите умирать, но что-то в вас — желает этого всем сердцем.

Оно не хочет дышать, оно не хочет видеть. Оно хочет, чтобы вы забились в угол и закрыли руками уши.

Оно хочет, чтобы женщина перестала говорить, чтобы перестала вас замечать.

Оно хочет того, чего никогда не знало — покоя. Для него покой звучит мёртвым молчанием.

Перед вами снова плывут буквы. Они складываются в трудно читаемую бессмыслицу, в которой проще всего увидеть: «и решила она, что ей нужно лишь тело, а кто будет в нём — ей не было дела».

Слова смешливо скачут, раз за разом повторяясь подобно детским считалочкам.

Женщина стряхивает пепел, а потом — медленно поворачивается к вам. В её взгляде больше нет обожания, только ненависть.

— Я тебя вырастила, а ты, неблагодарная мразь, каждый раз отказываешься от моей любви. Что с тобой не так, Трой? Ты снова хочешь, чтобы я отправила тебя вниз? Ты лучше проведёшь месяц в подвале, чем со мной?

Она подходит ближе и вас сдавливает сильнее. Кажется, что эта женщина взрослее вас, что она больше вас. Вид её ухоженных рук почему-то приводит вас в неописуемый ужас, будто она держит не сигарету, а инструменты для пыток.

Вы хорошо можете представить её с этими инструментами. Настолько, словно вам приходилось видеть это своими собственными глазами.

Она недобро усмехается.

— Хорошо, милый. Будет так, как ты хочешь.

Вы, наверное, закрываете веки всего-то на долю секунды. А открыв глаза видите перед собой лишь темноту.

■ вы оказываетесь в темноте, воздух вокруг вас холодный и влажный. Если вам взбредёт добраться до стен, то обнаружится, что помещение невероятно огромное, а стены — плотная каменная кладка. Больше всего помещение похоже на подвал.

СЭТ КАРТРАЙТ особняк аддерли, ???

Граммофон издаёт неприятный шум.

До вас доносится обрывок симфонии, написанной Гарольдом Доуэллом около столетия назад, а потом запись портится. В одно мгновение — музыку не разобрать, а после на записи появляются аплодисменты.

Аплодисменты становятся всё громче и громче, словно вам рукоплещет целый зал. Они становятся оглушительными — до того, что режет уши. И только какое-то время спустя медленно начинают стихать.

Граммофон хранит минуту молчания, пластинка в нём крутится, неуютно щёлкая.

Всё начинается со звуков возни: шуршит одежда, кто-то торопливо дышит. Звуки гулким эхом расходятся по комнате. Потом на записи появляется голос Беатрис.

— Трой, ты уверен?

В ответ — бормотание. Кто-то стонет и скулит, как от страха. Сквозь скулёж трудно разобрать слова, но тот, к кому Беатрис обращается, панически повторяет «да». У него уходит какое-то время на то, чтобы успокоиться, и это того стоит — речь Троя становится внятной, хотя голос его по-прежнему дрожит.

— Она снова отправит меня туда. Беа, я не хочу. Я больше не хочу в подвал.

— Ты уверен, что там, внизу, с тобой кто-то говорил? — повторяет Беатрис с нажимом. Судя по звуку, Трой утирает слёзы. Может быть, кивает.

— Уверен.

Беатрис ругается сквозь зубы. Она явственно произносит — «дерьмо», тоном не свойственным даме из аристократической семьи. Сквозь шум становится слышен звук шагов, будто она меряет комнату в раздумьях.

— Хорошо. Слушай внимательно, Трой. Я придумаю, что делать с Корой, но в этот раз тебе придётся потерпеть, иначе у нас у обоих будут проблемы. Ты немного посидишь там, а завтра утром я спущу тебе лифт для белья. Поживёшь пока....поживёшь пока в моей мастерской, а когда она захочет тебя проведать, спустишься на том же лифте обратно.

Никто не отвечает и Беатрис, видимо, подходит к Трою ближе. Её голос заметно смягчается.

— Трой, ты меня слышишь? Я понимаю, что тебе страшно и тяжело, я всё понимаю. Но вместе мы с этим справимся.

— Хорошо. — с трудом подавляя страх бормочет Трой.

Их диалог обрывается, а по комнате вновь растекается сладкое звучание симфонии. Мир отмирает в это мгновение — Беатрис приходит в движение, а хлюпанье корней над вашей головой становится отчётливей и громче. Они всё больше становятся похожи на клубок змей, беспрестанно движущихся над вами.

Они пожирают дом.

Беатрис, напоследок прикоснувшись губами ко лбу Троя, покидает комнату. Вы точно знаете, куда она направляется. Представление движется к кульминации — вас несёт следом, как пыль за копытами лошади. И коридоры превращаются в одно длинное мыльное пятно.

Все они уже не имеют никакого значения. Не имеет значения ни Эрика, ни Роб, ни Кора. Беатрис бежит навстречу своей неминуемой смерти, задрав полы дорогого платья.

Вы приходите к залу, в котором нашли зеркало впервые и Беатрис несмело прикасается к плотно прикрытой двери. Она колеблется несколько мгновений, жуёт губы, как если бы ей было боязно.

Не успевает она взяться за дверную ручку, как по полу проходится мелкая дрожь, а потом сквозь коридор проносится волна сухого, тёплого воздуха. Когда волна касается Беатрис, она принюхивается и замирает, а потом, услышав далёкий гул и скрежет, дёргает дверную ручку и впопыхах залетает в зал.

Почти спотыкаясь она добирается до зеркала и срывает с него покрывало, которым оно было накрыто.

На неё смотрит произведение искусства: высокое зеркало — пусть и чуть потрёпанное жизнью — обрамлённое металлическими корнями. Оно стоит так, что в нём отражаются двери, что только что открыла Беатрис.

В отражении свет в коридоре сначала тускнеет на мгновение, а потом — гаснет под аккомпанимент треска стекла.

Беатрис жмурится и явно повторяет что-то про себя. Когда она снова открывает глаза, то начинает отступать спиной к стене — совсем как вы ещё недавно.

Она видит в отражении тень и глаза её расширяются. Она знает, кто это.

Вы знаете, кто это.

В отражении вы оба видите Троя.

От него исходит рябь и дымка, словно он — всего лишь наваждение. Но это определённо он. Когда свет в коридоре вспыхивает, словно сопротивляющийся вторжению живой организм, в глаза бросаются длинные порезы у Троя на запястьях. Его мёртвые глаза смотрят в одну точку.

А Беатрис — останавливается, понимая, что нужная ей дверь исчезает.

В отражении всё растворяется, меняется местами. Её глаза, обманутые и преданные, бегают из стороны в сторону, ища выход.

— Есть только один выход. — уверенно и твёрдо говорит Трой.

Он не шевелится, даже не смотрит на Беатрис, но вряд ли могут возникнуть какие-то сомнения в том, что всё происходит по его воле. В одно мгновение металлические корни, обвивающие зеркало, оживают. Одним стремительным движением они бросаются к Беатрис, поднимая её над землёй и подтягивают ближе, как хищное растение, схватившее зазевавшееся насекомое.

Беатрис хрипит что-то, но никто не слышит её. Никто не слушает её. Трой, не разворачиваясь, отступает во тьму коридора, растворяясь в ней, а Беатрис из последних сил пытается вырваться, тщетно царапая ногтями корни, обвившиеся вокруг её горла. Те, что покороче, вонзаются в её ноги, разорвав сухожилия и кровь, стекающая с туфли, попадает на зеркало и на пол.

Хрусть.

С этим звуком ломается её шея.